ГЕРОИ РОССИИ ТАЙНЫ ЗАБЫТЫХ ПОБЕД. Оборона Севастополя.

и русская победа 6 (18) июня 1855 г.

Русскую победу 18 июня 1855 г. назвали в тогдашней
английской прессе «парадоксальнейшей из побед». В самом деле, с точки зрения
осаждавшего Севастополь неприятеля исход этого сражения был совсем неожиданным.
Казалось, дело идет к развязке, девятимесячная осада истощает явственно русские
силы. Только что, 7 июня, после отчаянной обороны, несмотря на всю свою
храбрость, подавленные огромным численным превосходством атакующего противника,
русские должны были отдать Камчатский люнет и оба соседних редута —
Селенгинский и Волынский. Значит, Малахов курган и вся Корабельная сторона уже
совсем обнажены, и прицельному, и навесному огню открыта вся левая часть
русской оборонительной линии и город, за ней лежащий. На правой стороне
оборонительной линии англичане стоят перед «Большим Реданом», как они его
называют, т. е. перед 3-м бастионом, с самого начала осады и, правда, ничего не
могут с ним поделать, хотя уже в первую бомбардировку 5(17) октября он был
больше чем наполовину разрушен и разворочен. Но, несомненно, штурма со стороны
всей английской армии он не выдержит. Да и англичане могли похвалиться трофеем
в день 7 июня: они взяли каменоломни, расположенные как раз перед 3-м
бастионом. Генерал Пелисье ни в малейшей степени не сомневался в победе.
Следует заметить, что он вовсе не был хвастуном и самонадеянным вертопрахом, и
русскую оборону расценивал очень высоко. И все-таки многим в его штабе, начиная
с командира императорской гвардейской дивизии генерала Реньо Сен-Жан д’Анжели и
кончая генералом д’Отмаром, начальником левой из трех французских колонн,
назначенных для штурма, казалось, как и самому главнокомандующему, что штурм в
несколько часов покончит с изнурительной войной.

Правда, зловеще было то, что генерал Боске, герой Альмы и
Инкермана, не желал штурма; нехорошо было и то, что повторялись слова генерала
Мэйрана, назначенного командовать крайней правой из штурмующих колонн, во
всеуслышание сказанные им, когда он после совещания вышел из ставки
главнокомандующего: «После этого остается только дать себя убить (après cela,
il n’y a plus qu’à se faire tuer)». И не очень хорошо было также, что начальник
центральной из этих трех колонн, предназначенных для штурма, генерал Брюне ушел
от Пелисье очень расстроенный, отказался говорить о том, что ему сказал
главнокомандующий, и несколько раз накануне штурма просил более близких к нему
людей из своего штаба позаботиться о его детях, если он завтра будет убит. Так
передает в своих воспоминаниях, записанных Жерменом Бапстом, маршал Канробер.
Эти настроения двух  руководителей из
трех, которые должны были вести французские колонны на штурм, могли бы
несколько смутить Пелисье, если бы он способен был смущаться. Но еще перед
битвой за Камчатский люнет и два редута он дошел до того состояния постоянного
раздражения, когда малейшее противоречие доводило его до бешенства. Он и перед
штурмом 18 июня в исступлении кричал на своих генералов и грозил им сломить их
сопротивление и недоброжелательство, которые усматривал в каждом мнении, не
согласном с его собственным.

В этой нетерпимости и полной самонадеянности его
поддерживало настроение почти всей армии, за немногими исключениями. Парадоксом
представлялась мысль, что после всего пережитого осажденным городом, при
наличии того факта, что у русских истощаются боеприпасы и особенно чувствуется
недостаток в порохе, Севастополь может уцелеть, если, подготовив штурм
максимально бурным огнем в течение целых суток, французская и английская армии
одновременно бросятся на приступ. Откуда у русских возьмется пыл сопротивления,
когда в их памяти еще так живы воспоминания о потере трех укреплений, о
кровопролитном бое за Камчатский люнет и два редута? А раздражен Пелисье был до
такой степени, что некоторые наблюдавшие его в это время люди, вроде Кинглэка,
прямо говорят, что он несколько дней подряд, и именно перед самым штурмом,
дошел уже до состояния некоторой невменяемости. Это объяснялось упорной и
требовавшей большой затраты нервной силы борьбой, которую главнокомандующий
давно уже вел с императором Наполеоном III.

15 июня состоялось совещание главнокомандующих трех армий,
стоявших под Севастополем: Пелисье, лорда Раглана  и Омер-паши. Было окончательно решено повести
штурм на 1-й и 2-й бастионы, на Малахов курган, на батарею Жерве и на «Большой
Редан» (3-й бастион) главными силами французов и англичан, выделив, однако, для
довольно сильной демонстрации в направлении на Ай-Тодор турецкие и сардинские
войска, а в помощь им на Черную речку был послан генерал Боске с отрядом около
20 000 человек с лишним.

Войска были так уверены в удаче штурма, что даже приписывали
удаление генерала Боске на Черную речку как раз накануне штурма зависти
главнокомандующего, не желающего делить лавры с талантливым тактиком, уже
зарекомендовавшим себя и при Альме, и при Инкермане, и при взятии Камчатского
люнета и двух редутов.

Решение трех главнокомандующих было сформулировано лишь в
самых общих чертах. Условлено было начать самую бурную бомбардировку города
5(17) июня с утра и продолжать ее до вечера, а вечером собрать новый совет, где
уже окончательно уточнить план действий и распределить роли между участниками
штурма. Пелисье хорошо знал, что затеваемое дело очень легко может окончиться
для него служебной катастрофой. Пелисье решил, что Севастополь должен быть взят
именно 18 июня, день в день сорок лет спустя после битвы при Ватерлоо.

Вот сделанные Тотлебеном подсчеты, касающиеся силы
артиллерийского огня обеих сторон перед моментом начала бомбардировки 17 июня.
Осадные батареи имели в своем распоряжении 587 орудий, из которых французских
421 и английских 166. При этом только 39 предназначались для отражения
возможных вылазок и для действий по рейду и по Северной стороне{8}, а остальные
548 должны были бомбардировать оборонительную линию, особенно сосредоточивая огонь:
французы — на 1-м и 2-м бастионах, на Малаховом кургане, на батарее Жерве,
англичане — на 3-м бастионе и на Пересыпи.

Из общего числа орудий своей армии (1129) русские
располагали только 549 орудиями для непосредственной обороны той своей линии,
на которую должна была направиться атака. Все эти 549 орудий имели ко дню 17
июня в своем распоряжении 117 000 зарядов. Но запас крупных ядер, а также
пятипудовых и даже 63-фунтовых бомб был невелик, пороховой запас скуден.
Недостающее по мере сил восполняли, например, бомбами с судов, даже раскапывали
старый вал на Северной [375] стороне и добывали оттуда ядра, потому что прежде
тут производилась практическая стрельба!{9}

Правда, французы не очень рассчитывали на англичан.
«Простой» зуав говорил позже, когда императорская цензура уже не так
препятствовала высказывать правду: «Принимая во внимание деморализацию
англичан, плохую организацию турок, мы могли противопоставить русским только 80
000 человек серьезных солдат (soldats sérieux)». Это он говорит в январе 1855 г. В июне положение не
очень изменилось, по крайней мере в том, что касалось морали англичан и
организации турок. Но цифры были иные.

Боевые живые силы русской армии под Севастополем, которые,
по оптимистическим петербургским слухам, доходили то до 125, то даже до 150
000, — по точным данным Тотлебена, стоявшего в центре дела обороны Севастополя,
были равны перед событиями 16–18 июня 1855 г. даже не 80 000–82 000, как писали
впоследствии, а всего семидесяти пяти тысячам человек, а союзники располагали
ста семьюдесятью тремя тысячами  человек
(106 000 французов, 45 000 англичан, 15 000 сардинцев, около 7000 турок). Запас
снарядов на каждое русское орудие был приблизительно в три-четыре раза меньше,
чем у союзников, и это еще при самом благоприятном для русских подсчете. Были
русские орудия с совсем ничтожным запасом в несколько десятков снарядов, а в
резерве даже с одним десятком и меньше.

Всю надежду русские возлагали на то, что французам придется
пройти до Малахова кургана около 200 саженей по открытому месту, а против 2-го
бастиона около 300 саженей, и штурмующая колонна должна будет идти под жестоким
огнем, расстреливаемая в упор: с фронта — батареями бастионов, с правого своего
фланга — батареями пароходов «Владимир», «Херсонес», «Громоносец», «Крым»,
«Одесса» и «Бессарабия». Точно так же англичанам, чтобы дойти до 3-го бастиона,
который, по диспозиции, они должны были взять штурмом, приходилось пройти без
всякого прикрытия около 140 саженей.

И все-таки положение защитников Севастополя казалось
критическим. Навесный огонь более чем 150 крупных мортир, входивших в состав
осадной артиллерии, должен был производить страшные разрушения и на
укреплениях, и в непосредственном тылу за бастионами, и в городе. В первую
очередь — это было ясно для защитников по некоторым признакам — штурм должен
был направиться на 2-й бастион. Тотлебен, как сказано, считал, что французская
штурмующая колонна должна была пройти до 2-го бастиона 300 саженей. Но по
другим данным, французы вывели летучей сапой пятую параллель, которая от 2-го
бастиона отстояла всего на 250 [376] саженей; значит, полоса поражения огнем
при движении штурмующей колонны была меньше, чем выходит по сведениям
Тотлебена{11}. Точно так же не по всей линии английской атаки штурмующим
колоннам приходилось пройти до верков 3-го бастиона 140 саженей, о которых
говорит Тотлебен. Вейгельт, а за ним Модест Богданович утверждают, что после
перестройки каменоломен перед 3-м бастионом английские траншеи в данном месте
(у каменоломен) оказались всего в 115 приблизительно саженях от бастиона. Тут
же напомню, что, например, от 4, 5 и 6-го бастионов неприятельские траншеи
находились в несравненно более близком расстоянии, — и русское командование
после штурма даже несколько недоумевало, почему, например, атака не сосредоточилась
на 4-м бастионе (28 саженей от неприятеля) или на 5-м (42 сажени). Тотлебен, в
своих (расходящихся с позднейшими данными, собранными Вейгельтом и другими)
осторожных исчислениях, правда, считает, что французы были от 4-го бастиона не
в 28, а в 35 саженях, и от 5-го не в 42, а в 50 саженях, — но ведь и эти
расстояния были ничтожны сравнительно с теми, которые отделяли неприятеля от
Малахова кургана, от батареи Жерве, от «Большого Редана» (3-го бастиона).
Тотлебен находит, что Пелисье неправильно поставил цель 18 июня: «Не подлежит
сомнению, что если бы французы избрали для штурма 4-й бастион, редут № 1
(Шварца) и 5-й бастион и направили бы против них, предварительно, такой же
сильный огонь, каким они действовали против Малахова кургана, то они совершенно
расстроили бы артиллерийскую оборону этих укреплений... С падением же 4-го и
5-го бастионов дальнейшая оборона Севастополя... сделалась бы решительно
невозможною»{12}.

3

О том, что предстоит какое-то серьезное дело, русские стали
догадываться уже 4(16) июня, когда вдруг обнаружилось движение большого отряда
пехоты, кавалерии и артиллерии через Черную речку по направлению к Шули. По
русским подсчетам на глаз, у неприятеля было до 15 000 человек. На самом деле
было больше — 20 000. Это и был отряд генерала Боске. Русский авангард отошел в
ущелье перед селом Юкара, а неприятель стал лагерем между Шули и Чоргуном{13}.

Было довольно ясно, что это демонстрация, предназначенная
лишь сдерживать посылку подмоги городу, и что главное действие будет около
севастопольских верков. Очень скоро [377] дело стало еще более очевидным. В 4
часа утра 5(17) июня раздался сигнальный выстрел с английской батареи и
одновременно загремели все французские батареи правого крыла и часть английских
батарей. «С нашей стороны отвечали сильным огнем с бастионов и батарей
Корабельной стороны и левой части 2-го отделения. Пароходы наши, стоявшие на
рейде, принимали также участие в артиллерийском бою, обращая огонь свой на
редуты за Килен-балкою. Батареи наши на Северной стороне действовали по
береговым неприятельским батареям, обстреливали Волынский и Селенгинский
редуты»{14}, взятые неприятелем 7 июня.

Страшная канонада продолжалась два часа сряду, нисколько не
ослабевая ни на минуту.

«Все неприятельские батареи стреляли почти непрерывно
залпами, наши батареи отвечали усиленным огнем». Затем вдруг неприятель
замолчал. А в 2 часа дня усиленная бомбардировка не только возобновилась на тех
же пунктах, что и утром, но под жестокий обстрел попал и весь русский правый
фланг, и «канонада сделалась общей по всей оборонительной линии и продолжалась
до позднего вечера».

Обыкновенно в случаях такой дневной канонады в вечерние часы
огонь ослабевал. Но на этот раз было иначе: «С наступлением темноты неприятель
бросал бомбы и ракеты в город, на рейд и Северную сторону. Всю ночь усиленный
огонь не прекращался. Неприятельский пароход-фрегат, отделясь от линии своих
кораблей, стрелял залпами по рейду и городу; большая часть его снарядов
ложилась в бухту, не нанося вреда судам нашим, стоящим на рейде. Несмотря на
страшный и прицельный огонь по нашим веркам, работы по исправлению повреждений
в укреплениях производились деятельно, и подбитая артиллерия заменена новою».

Вторая половина дня, примерно с половины третьего, была не
лучше первой: «...все слилось в один общий гул — по всей линии Севастополя шла
самая сильнейшая канонада как из орудий, так и из мортир; наступил вечер, мы
думали, что утихнет, — не тут-то было: надбавили ракет, да начали подходить
пароходы и задавать залпы то гранатами, то ракетами, — чего и чего мы не
насмотрелись; так продолжалось целую ночь, и все были на ногах; день был
удушливый, а ночь жаркая по огню и от пожаров, которые начали местами
оказываться, тушить их было некому, да и невозможно, ибо союзники, лишь только заметят
это, так тотчас сосредоточивают туда свои выстрелы, предполагая, что там
большое скопление людей»{15}.

Ночью канонада не прекратилась; то минутами она ослабевала,
то рев орудий и грохот взрывающихся бомб и ракет усиливался. С начала 12-го
часа ночи к рейду стали приближаться неприятельские паровые фрегаты, и к
бомбардировке с суши прибавилась канонада с моря. Русские сосчитали десять
пароходов, батареи которых четыре часа подряд осыпали бомбами и ядрами город и
побережье Южной бухты. Они смолкли вдруг, к 3 часам утра, — явно уже по
новой  диспозиции Пелисье, согласно
которой на рассвете должен был начаться самый штурм, а не рассчитанная на два
часа предварительная канонада, о чем шла речь по утренней (первой) диспозиции,
условленной с лордом Рагланом. В разгар этой ночной бомбардировки русские
саперы и рабочие несколько часов подряд работали над исправлением повреждений,
причиненных днем неприятельскими снарядами. В 2 часа ночи Тотлебен отвел
рабочих в резерв, но продолжал работу на Малаховом кургане. Догадавшись, что
именно тут будут сосредоточены главные усилия атакующих войск, Тотлебен решил
снабдить курган четырьмя новыми барбетами, на которых можно было бы поставить
орудия для усиления картечного огня по пространству, по которому должны были двинуться
французы на приступ. Нужно было работать в полутьме. «Храбрые саперы и команда
от Севского полка, под градом неприятельских бомб, работали с таким рвением,
что к рассвету все четыре барбета были готовы, и на них были поставлены полевые
орудия», — говорит Тотлебен{20}.

состаришься...»{22} Таковы типичные воспоминания о дне и
ночи 5(17) июня 1855 г.
на Малаховом кургане. Постоянно попадаются и такие черточки: «У нас на кургане
(Малаховом. — Е. Т. ) живет одна из сестер милосердия, зовут ее Прасковьей
Ивановной, а фамилии не знаю... Бой-баба такая, каких мало!.. Солдаты с
радостью дают перевязывать ей свои раны... А как странно видеть под ядрами
женщину, которая их нисколько не боится...»{23}

Ночь близилась к концу. Начиналось 18 июня. [381]

4

Тут случилось первое из роковых для союзников несчастий,
которые их преследовали в этот день. Командир французской гвардии, начальник
штурмующей колонны, ждавший сигнала, вдруг услышал крики «ура» и внезапно
возникшую оживленнейшую перестрелку и, к ужасу своему, узнал, что генерал
Мэйран уже повел свою бригаду на штурм 1 и 2-го бастионов и батарей,
господствовавших над Килен-балочной бухтой. Таково было его задание согласно
диспозиции Пелисье. Но почему Мэйран выступил, когда еще не было трех часов
утра, и, главное, почему он решился на этот поступок, не дождавшись сигнала? На
этот вопрос дается несколько ответов, но точного разъяснения уже никогда не
будет, так как генерал Мэйран был убит одним из первых, спустя несколько минут
после начала движения своей бригады. Пелисье утверждал (и эта версия стала
официальной), что Мэйран по ошибке принял «обычную» бомбу за сигнальный
выстрел. Но это объяснение несостоятельно, и едва ли сам Пелисье ему придавал
значение, потому что сигналом должны были послужить три ракеты, точнее — три
ослепительных световых столба, одновременно поднявшихся с Ланкастерской
батареи, — никак Мэйран не мог принять обычную бомбу за подобный сигнал. Второе
объяснение, к которому примкнул генерал Модест Богданович, через несколько
месяцев после события писавший о нем, заключается в том, что Мэйрану доложили о
столкновении его разведчиков с русским патрулем, — и он решил, что после этого
нельзя терять ни минуты, иначе пропадает вся выгода от внезапности
нападения{24}. Третье объяснение (точнее, догадка) формулировалось так: Мэйран,
зная, что ему, действовавшему на правом фланге штурмующей массы, придется вести
свою бригаду по той части Корабельной стороны, которая непременно будет
обстреливаться русскими судами из Килен-бухты, внезапно решил, что для его
бригады меньше риску, если она успеет промчаться по опасному месту еще до
сигнала, пока русские командиры (и в том числе капитан Бутаков, командовавший в
эту ночь на «Владимире») еще ничего о начале штурма не знают. Наконец, согласно
показанию адъютантов Мэйрана, на свои замечания, что еще нет никакого сигнала,
они получили в ответ от генерала: «Когда идут на приступ, то более почетно
выступить раньше, чем опоздать»{25}. Колонна Мэйрана была встречена в упор
русской картечью с фронта и бомбами с правого фланга, пущенными Бутаковым с
«Владимира», а за ним и остальными русскими судами. Она подверглась страшному
разгрому и не могла продержаться даже полной четверти часа. Французы отхлынули,
оставив сотни убитых и раненых, прямо [382] к Килен-балке, откуда их повел
Мэйран. «Смерть под русскими пулями избавила его от военно-полевого суда», —
говорили впоследствии в союзническом лагере.

Бригада Мэйрана в самом деле начала штурм не на рассвете, а
в ночной темноте, почти за час до рассвета, и только покровом тьмы объясняется,
что французы подошли уже к самому рву 1 и 2-го бастионов. Но здесь они были
отброшены со страшными потерями. Атакующие сражались храбро, и дело дошло в
некоторых местах до штыкового боя. Суздальский и Якутский полки штыками
отбросили часть бригады Мэйрана у бруствера оборонительной стены, соединявшей
2-й бастион с Малаховым курганом. Когда затем, уже по правильному условному
сигналу, данному Пелисье, дивизия Брюне бросилась на Малахов курган, а часть
дивизии Отмара на батарею Жерве (находившуюся между Малаховым курганом слева и
3-м бастионом справа), было все-таки еще довольно темно; рассвело уже, когда
штурмующие ворвались на батарею Жерве и перебили там тотчас же всю
артиллерийскую прислугу, отбросив остальных из помещения батареи.

По русским показаниям, было без десяти минут 3 часа ночи,
когда французы без сигнала бросились на штурм левой стороны оборонительной
линии. «Малахов курган стоит, будто опоясанный двумя пламенными лентами;
огненная река льется по всему протяжению оборонительной стены; наш ружейный
огонь усиливается ежеминутно, не прерываясь ни на мгновение. Значит, наши
резервы подходят вовремя... Почти темно еще... не различить предметов», — пишет
очевидец{26}. Один за другим взвились спустя некоторое время три столба ослепительно
белого цвета: это были сигнальные ракеты. Неприятельская армия разом бросилась
в атаку: «Огромные массы неприятеля рассыпным строем движутся к нашим батареям.
Вот они уже у волчьих ям, что перед вторым нумером, вот лезут во рвы первого,
Малахова кургана, 3-го бастиона. Страшен наш батальный огонь: ужасно действие
картечи; губительно поражает столпившегося обезумевшего врага град пуль,
посланных из пушки, для которой пули заменили картечь».

Автор воспоминаний тут ошибся. Как увидим, атака англичан на
3-м бастионе произошла несколько позже.

Французы решили пробиться через оборонительную стену,
соединявшую 2-й бастион с Малаховым курганом. Но тут они натолкнулись на спешно
вызванные к самому опасному месту три батальона Суздальского, Селенгинского и Якутского
полков. Особенно блистательно действовали батальоны этих двух последних полков.
Дело в том, что это были так называемые «застрельщичьи батальоны». Каждый такой
батальон состоял из 90 приблизительно человек, вооруженных прекрасными [383]
бельгийскими («люттиховскими») штуцерами, и из такого же количества отборных,
лучших в полку стрелков с «простыми» (т. е. гладкоствольными) ружьями. Кроме
того, в таком батальоне находились еще две сотни: одна с нарезными ружьями, а
другая с простыми. Эти запасные сотни брали штуцера и нарезные ружья у убитых
товарищей. Таким образом, французы, бравшие 2-й бастион и оборонительную стену,
наткнулись на отборных стрелков. Завязалась отчаянная свалка. Французы
сражались яростно, но явный перевес оказался очень скоро на стороне русских
батальонов. «Вопли попавших в волчьи ямы, стоны умирающих, проклятия раненых,
крик и ругательства сражающихся, оглушительный треск оружия — все смешалось в
один ужасный, невыразимый рев». И все-таки «слышался и исполнялся командный
крик начальника, сигнальная труба, дробь барабана». Ни за что не хотели
французы отступать: «Французы во рву; несколько их удальцов офицеров и солдат —
на оборонительной стене! Кипит одно мгновение сумятица рукопашного боя...
Французы, опрокинутые штыками, отхлынули вновь и залегли в яминах, что
покрывают пространства около волчьих ям, и из этого местного прикрытия осыпали
штуцерными пулями вскочивших на гребень бруствера отважных бойцов
севастопольских. ,,Камнями их, ребята!« — крикнул Якутского полка майор Степанов,
командовавший застрельщичьими батальонами Селенгинского и Якутского полков, и
град больших камней, из которых сложена оборонительная стена, понесся в
ямины... Не усидели французы, бегут опять, вновь валятся их сотни под тучей
пуль, летящих из пушек и ружей... Англичане были не так упорны, и во время этой
повторенной атаки французов уже отхлынули совершенно от третьего бастиона и
Пересыпи... ища спасения: одни в бегстве к Камчатскому редуту и в свои
ближайшие траншеи, другие по садам и домикам, покрывающим пространство пред
Пересыпью»{27}.

Артиллерийский офицер Ершов вскочил на бруствер 2-го
бастиона сейчас же после сигнала и начала штурма. Вот что он увидел. «На всем
протяжении неприятельских траншей перед Малаховым курганом быстро двигалась
густая, черневшая лавина штурмующего неприятеля. Офицеры, с саблями наголо,
бежали впереди. Впечатление было поразительное! Казалось, сама земля породила
все эти бурные полчища, в одно мгновение густо усеявшие совершенно пустынное до
того времени пространство». Русские с бастионов били в упор картечью, бомбами,
ядрами, ружейным огнем: «Громада неприятелей дрогнула, взволновалась на одном
месте, будто закипела на несколько мгновений, и вдруг отхлынула назад, причем
огонь наш, в особенности ружейный, увеличился до невероятной [384] степени».
Все это при оглушительном вое и грохоте орудий, как в чаду, мелькало перед
защитниками. «Помню только гул и треск повсюду, волны неприятеля, несколько раз
подбегавшие почти ко рву укрепления, дым и пыль направо и налево...»{28}

Бригада Мэйрана, полуразгромленная, бросилась и второй раз в
атаку, и все на те же 1 и 2-й бастионы, и снова была отброшена и отхлынула к
Килен-балке, поражаемая картечью. Только после этого Пелисье велел дать сигнал
ракетами, и неприятельская масса устремилась на укрепленную куртину,
соединяющую 2-й бастион с Малаховым курганом, на Малахов курган, а яростнее
всего на батарею Жерве{29}. Но из-за рокового для атакующих поступка Мэйрана
(все равно, было ли это ошибкой или сознательным ослушанием) все дальнейшие
отчаянные нападения были отчасти подорваны и ослаблены. Кроме того, слух о
кровавом поражении и смерти Мэйрана мгновенно распространился в рядах союзной
армии и произвел тягостное моральное впечатление. Французы все-таки сражались в
этот несчастный для союзной армии день с выдающейся храбростью.

5

Французское командование направило громадные силы, около 13
500 человек, в том числе лучшие батальоны зуавов, против Малахова кургана.
Прежде всего необходимо было овладеть бастионом Корнилова, — это решало дело
непосредственно, потому что с этим бастионом весь Малахов курган оказывался в
руках неприятеля. Вторым пунктом была батарея Жерве. Взяв ее, французы могли
рассчитывать обойти разом и Малахов курган и 3-й бастион с тыла. Генерал
Юферов, командовавший в этот день на Корниловском бастионе, встретил
французские колонны страшным картечным огнем, так что одно за другим два
нападения были отражены с огромным уроном для неприятеля. Тогда с удвоенной
силой неприятель повел штурм против батареи Жерве. Полтавский полк, очень
сильно уже поредевший, защищал батарею и подступ к ней с фронта и прямо в лоб
бил ружейным огнем. В то же время справа в штурмующих палили батареи Малахова
кургана, а слева — бастион № 3 и выдвинутая несколько вперед от этого бастиона
сильная батарея полковника Будищева. И все-таки зуавы, по бесчисленным трупам,
давя своих падавших раненых, ворвались в батарею Жерве и отчасти перекололи,
отчасти отбросили ее защитников. Вслед за зуавами в прорыв на батарею Жерве и
за батарею бросились французские линейные войска. Полковник Гарнье, заняв
батарею Жерве, ворвался [385] далее со своим отрядом на Корабельную сторону,
предместье Севастополя, отделяющее западную отлогость Малахова кургана от Южной
бухты. Часть изб и домиков этой стороны была уже давно в полуразрушенном
состоянии, а часть уцелела. Прорвавшиеся французы засели в этих домиках и
поражали убийственным огнем русских, отброшенных от потерянной батареи Жерве.
Гарнье сейчас же послал одного за другим трех гонцов к генералу Отмару с
требованием немедленной присылки подкреплений; в противном случае, писал он в
записке, «я буду раздавлен скоро». Все три унтер-офицера, которых он послал в
качестве гонцов, были перебиты. Гарнье послал четвертого, — тот добрался до
генерала, но слишком поздно: батарея Жерве была взята русскими обратно. Вот как
произошло это событие, собственно и предрешившее полный проигрыш всего
предприятия генерала Пелисье.

Положение русских после взятия батареи Жерве казалось
отчаянным. Будищев, так искусно все эти часы управлявший артиллерийским огнем
своей батареи и всего 3-го бастиона, был убит штуцерной пулей. Ниоткуда подмоги
не было видно. Новые и новые потоки атакующих французов, избиваемые, правда, по
пути нещадно, все-таки устремлялись по той же дороге, по которой прошел Гарнье.
Если бы не удалось выбить французов из домов и изб, где они засели (уже в тылу
взятой ими батареи Жерве), и если бы генералу Отмару удалось провести сильные
подкрепления молившему об этом Гарнье, то, почти несомненно, Севастополь был бы
взят союзниками в этот день. В этот наиболее критический момент кровавого дня
внезапно пришло спасение. Примчался Хрулев.

Степан Александрович Хрулев, сделавший все, что мог, для
обороны Камчатскою люнета с первого же момента его создания, прославился
блестящей вылазкой в ночь с 10(22) на 11(23) марта, когда в ночном бою русский
отряд под его предводительством ворвался в противоположную французскую траншею,
перебив часть ее защитников, и развалил земляные укрепления. Мы упомянули уже в
своем месте о том, как до последней минуты он оборонял затем Камчатский люнет и
соседние два редута вплоть до того момента, когда пришлось оставить эти
укрепления. Его не очень любил М. Д. Горчаков, помнивший, что Хрулев был очень
близок с Карлом Шильдером и что вместе с Шильдером Хрулев всегда негодовал на
умышленно вялое ведение операций против Силистрии. Севастопольские подвиги
Хрулева заставили Горчакова забыть и это давнишнее свое нерасположение и
февральскую неудачу Хрулева под Евпаторией. Теперь, в день общего штурма 6(18)
июня, Хрулев должен был показать себя на своем ответственном посту: ведь
генерал Горчаков назначил его еще [386] 5(17) мая начальником двух отделений
оборонительной линии — 1-го и 2-го. В распоряжении Хрулева была та моральная
сила, которой не было и в помине ни у Горчакова, ни у барона Остен-Сакена, ни у
всего их штаба: любовь к нему солдат всех тех полков, с которыми он побывал в
деле. Конечно, это не было то чувство личной привязанности, тесно связанное с
благоговейным и беспредельным доверием, которое, например, было у матросов к
Нахимову, победоносному флотоводцу; не было у Хрулева и такой громкой славы,
как у синопского героя. Но имя Хрулева говорило солдатам больше, чем имена даже
таких храбрецов, как Виктор Васильчиков или Александр Петрович Хрущев. Манера держаться
и говорить с солдатами, свойственная Хрулеву, очень сильно ему помогала. В
штурм 6(18) июня эта великая моральная сила Хрулева была им пущена в ход в
самый грозный момент боя и спасла Малахов курган.

Хрулев уже с ночи объезжал всю оборонительную линию,
проявляя свойственные ему энергию и распорядительность.

Подъезжая к батарее Жерве, Хрулев не только увидел, что она
в руках французов, но убедился, что французы уже прорвались в тылу взятой ими
батареи на Корабельную сторону и захватили жилые постройки на правом склоне
Малахова кургана и что, значит, Малахову кургану, отстреливающемуся с фронта,
грозит обхват с тыла. Грозная опасность момента толкнула Хрулева на отчаянный
риск. Он был один, войск поблизости не было. Вдруг он увидел роту солдат, как
ему показалось, человек в полтораста (на самом деле их было 138). Это были
солдаты Севского полка, как раз окончившие перевозку орудий на 3-е отделение
мушкетной оборонительной линии. Дальше последовало много раз описанное, в самом
деле изумительное событие, которое, как и всегда, правдивее и точнее всего
рассказано бывшим тут же по соседству, на Малаховом кургане, Тотлебеном:
«Схватив возвращающуюся с работы 5-ю мушкетерскую роту Севского полка... под
командою штабс-капитана Островского, он (Хрулев. — Е. Т. ) построил ее за
ретраншементами и со словами: „Благодетели мои! В штыки! За мною! Дивизия идет
на помощь!« двинул ее на неприятеля. Воодушевленные любимым начальником,
солдаты бросились без выстрела в штыки. Вслед за этою ротою, по приказанию
генерала Хрулева, устремились на неприятеля и остатки Полтавского батальона,
предводимые капитаном Горном. Французы встретили наши войска сильным ружейным
огнем из дверей и окон домиков. Здесь загорелся жестокий рукопашный бой.
Французы защищались с отчаянною храбростью; каждый домик приходилось брать
приступом. Наши солдаты влезали на крыши, разбирали их, поражали камнями
засевших в домиках французов, врывались в окна и двери и наконец выбили
французов, [387] захватив у них в плен 1 штаб-офицера, 8 обер-офицеров и около
100 нижних чинов»{30}. Остальные были перебиты, бежать из домиков не удалось
почти никому. Вслед за тем наступила и очередь батареи Жерве, где засели с
отчаянной храбростью оборонявшиеся французы. На помощь ничтожной кучке пошедших
за Хрулевым солдат подоспели шесть рот Якутского полка. Батарея Жерве была
взята приступом. Русские, ворвавшись на батарею, вступили в яростный рукопашный
бой, перебили большую часть французов, немногие уцелевшие бросились спасаться
бегством. Батарея была прочно обеспечена за взявшими ее ротами. «К сожалению,
победа наша на этом пункте была сопряжена с чувствительными потерями. Более
других пострадала покрывшая себя славой 5-я рота Севского полка, в которой из
138 человек осталось только лишь 33»{31}.

Следует сказать, что Тотлебен, соединивший Малахов курган
(именно бастион Корнилова) оборонительной стенкой, а также траншеей со 2 и 3-м
бастионами, скрыл после этого задние валы за этими бастионами и этим превратил
их из редутов в люнеты, открытые с горжи. С. А. Хрулев, став начальником
оборонительной линии, упрашивал Тотлебена сделать то же самое и с Малаховым
курганом, настаивая, что если каким нибудь образом французы ворвутся на курган
с фронта, то их уже оттуда не выбьешь с тыла, потому что редут отделен и
защищен тоже и с тыла рвами и укреплениями. Но Тотлебен был непреклонен. И
после штурма 6(18) июня он особенно утвердился в своем мнении, указывая, что
именно благодаря укреплениям с тыла французам, уже прорвавшимся через батарею
Жерве в тыл Малахова, не удалось его взять, и Хрулев поэтому мог подоспеть и
разгромить их. Но впоследствии, после окончательного штурма 27 августа (8
сентября), Хрулев и сторонники его мнения настаивали, что если бы Малахов
курган был не редутом, а люнетом, то русские могли бы успеть прорваться через
открытую горжу с тыла и штыками выбить оттуда войска Мак-Магона. Это дало право
одному из защитников Севастополя сказать, что последствия «6 июня говорили в
пользу Тотлебена, 27 августа оправдывали Хрулева»{32}.

Отдельные части дивизии Отмара, не желавшего примириться с
потерей батареи Жерве, делали еще повторные попытки штурмовать эту позицию.
Сюда подоспел Нахимов, который весь этот день появлялся, по обыкновению, в
самых опасных местах. Он руководил в этот день некоторое время успешной защитой
Малахова кургана. Все пространство перед бруствером батареи Жерве и Малахова
кургана было так густо усеяно телами павших французов, как не было ни на каком
другом участке оборонительной линии.

Генерал Ниоль, начальник бригады, к которой принадлежал
[388] Гарнье, увидел полную невозможность отобрать обратно у Хрулева и его
солдат батарею Жерве и снова направил одну за другой несколько отчаянных атак
непосредственно на Корниловский бастион и на верки Малахова кургана. Но и эти
повторные атаки были отбиты после ожесточенной борьбы.

6

Почти одновременно главнокомандующему французской армии
доложили о двух в разные моменты боя происшедших несчастиях: генерал Мэйран
убит, и его войска разгромлены; генерал Брюне убит, и его войска отброшены.
«Перед всем своим горестно взволнованным главным штабом Пелисье сказал: „Если
бы Мэйран и Брюне не были убиты, я бы их предал военному суду«»{33}. Капитан
зуавов Перре, передавая это, укоряет Пелисье в несправедливости. В частности,
неясно, чем (кроме неудачи) провинился Брюне, ничуть не нарушивший диспозиции
главнокомандующего. Впоследствии Пелисье признавал основной причиной тяжкого
поражения 18 июня именно то, что Брюне и Отмар не были поддержаны ни с правого
своего фланга Мэйраном, который поторопился и был уже разбит и убит, ни с
левого фланга англичанами, которые опоздали со своим выступлением. Было уже
около 7 часов утра, когда Пелисье, получив известие о поражении англичан у
«Большого Редана», а также о блестящем подвиге Хрулева, принял окончательное
решение. Он велел армии отступить и «вернуться в параллели», т. е. в свой
лагерь. Русская победа в этот день была тем самым признана полностью.

Замечу, что, по русским, а отчасти и английским
свидетельствам, приказ об общем отступлении был дан вовсе не в 8½ часов, а
гораздо раньше — уже в 7 часов.

Французская армия обвиняла в неудаче штурма англичан.
Обратимся к их действиям в этот день.

Отношения между нижними чинами союзных армий стали очень
натянутыми как раз незадолго до штурма 18 июня, и особенно остро это сказалось
в частях, стоявших перед Корабельной стороной. Дело в том, что, когда шла еще
бомбардировка Камчатского люнета, генерал Боске получил от английского
командования просьбу дать 200 человек французов для постройки прикрытия их
батареи, предназначенной обстреливать люнет. И Боске дал им «двести человек,
которых англичане не могли найти в своей армии», — ядовито поясняет адъютант
генерала Боске, эскадронный командир Фай. «Эти двести человек не преминули
выразить англичанам свое удивление, что более восьмисот человек англичан могут
носить из Балаклавы на плато леса для постройки бараков, которыми мы (французы.
— Е. Т. ) [389] еще не пользуемся, и что эти же самые люди неспособны к работе
пред лицом неприятеля, хотя эта работа гораздо менее утомительна, чем та, которую
они в самом деле делают»{34}. Подобные разговоры не способствовали развитию
товарищеских чувств.

«Русские офицеры тоже у нас спрашивали, почему всегда
(только. — Е. Т. ) французы делают что-либо и почему они (русские. — Е. Т. ) не
видят англичан?»{35} Такие разговоры велись постоянно во французском лагере
почти после каждого свидания с русскими во время «перемирий», объявляемых
борющимися сторонами для уборки трупов после сражений. Эти нарекания на
англичан были не совсем справедливы. Некоторые английские части сражались
храбро. Однако не только среди французских солдат, но и среди офицерства часто
проглядывало раздражение против слишком инертного поведения небольшой по
размерам английской армии, стоявшей под Севастополем. После провала 6(18) июня
эти нарекания значительно усилились. Ни для кого не было тайной, до какой
степени раздражен Пелисье против лорда Раглана. Настроение главнокомандующего,
естественно, передавалось французской армии.

«После 36 часов сильной до крайности бомбардировки (un bombardement
à outrance) три дивизии пошли на штурм Малаховской башни. Три раза наши колонны
достигали русских батарей, три раза наши колонны отбрасывались. Сейчас Малахов
еще во власти неприятеля, который, несомненно, радуется нашему поражению. Эту
неудачу приписывают англичанам, которые сначала атаковали слишком медленно  (lentement — подчеркнуто в рукописи. — Е. Т.)
и которые вследствие своих потерь не могли выставить достаточно войска для
третьей атаки. Наши потери очень значительны! Целые батальоны были сокрушены
картечью. Называют большое количество генералов и высших офицеров, убитых и
раненых. Генерал Пелисье только что написал командующему флотом в Камыш, чтобы
сообщить ему об этом плачевном деле: „Наши потери значительны, — пишет он в
конце, — но я надеюсь вскоре снова схватить зверя за шерсть «. Это его
собственное выражение»{36}. Так писал французский офицер Пакра своим родителям
на другой день после штурма.

«Англичане, которые должны были слева (от французской
дивизии Отмара. — Е. Т. ) атаковать Большой Редан, подошли обычным шагом под
картечью (ко рву. — Е. Т. ), нашли, что ров слишком широк, и удалились, так что
дивизия Отмара оказалась одна под обстрелом всех укреплений справа, слева,
спереди и со стороны русского флота, — и она должна была отойти в траншеи. Все
это продолжалось с 3 часов утра до 7 часов утра среди ужаснейшей канонады»{37}.
Так писал 19 июня под [390] свежим впечатлением штурма генерал Тума. Мы видим,
что он в неудаче тоже явно винит англичан. А его настроения очень типичны в эти
последние дни июня 1855 г.
для всего французского лагеря.

Вот как объясняли английские участники штурма свою неудачу.

«Атака была плохо спланирована и еще хуже выполнена, —
жалуется в своем дневнике на другой день после штурма генерал Уиндгэм: — ...враг
оказался стойким и хорошо подготовленным; его орудия были заряжены, и они
развили такой картечный обстрел, что все наше дело провалилось». Генерал в
своем дневнике, увидевшем свет, конечно, много лет спустя после его смерти,
подтверждает то, что мы уже знаем из других вполне достоверных источников:
английские солдаты в некоторых частях отказались 18 июня идти на штурм, и
отчасти это объяснялось недоверием к военному искусству лорда Раглана. «Я
понимаю, что наши люди повели себя нехорошо. Но, несомненно, это произошло от
дурного руководства атакой (mismanagement of the attack), — и возможно, что это
будет хорошим уроком для офицерства, которое, кажется, всегда думает, что
британская отвага все сделала и все может сделать. Но теперь британская отвага
не абсолютно универсальна. Когда эта отвага налицо, то она столь же хороша, как
и всякая иная отвага, а в некоторых отношениях даже лучше, но без головы  (without head — подчеркнуто в подлиннике. —
Е. Т. ) отвага стоит очень мало»{38}.

В очень правдивых записях одного штабного офицера английской
армии, не выпущенных в продажу (даже на титульном листе обозначено: for private
circulation only), мы читаем такую запись под 19 июня, сделанную на другой день
после штурма: «Французская неудача повлекла за собой и нашу... мы могли видеть
французскую атаку на Малахов курган — и видели землю, густо покрытую трупами,
когда французы отступили. Наши (английские. — Е. Т. ) потери не были даже
сколько-нибудь похожи на потери французов, которых выбыло из строя шесть тысяч
человек, в том числе два генерала, но и у нас относительно большая пропорция
убитых и раненых офицеров»{39}.

Русский огонь в течение всех этих утренних часов был так
страшен, что некоторыми английскими частями овладело смятение. «Мне очень
грустно сказать, что полк плохо себя повел: люди не захотели выйти из траншей».
Командир, «стоя на парапете, звал их, — и ни один человек не двинулся! Он бил
их своей саблей плашмя. Конечно, был такой страшный картечный огонь, подвергать
которому людей едва ли стоило». Прошло всего только еще три дня после первой
записи, и английский [391] штаб-офицер пишет, уже получив более полные сведения
о штурме: «На левом фланге атакующих войск генерал Эйр проник на кладбище, где
оставался весь день под ужасающим огнем. Кажется, мы там устроили ложемент, — и
это все, что мы выиграли, заплатив за это потерей тысячи пятисот человек, между
которыми девяносто два офицера, французы же потеряли три тысячи пятьсот
человек; число офицеров мне неизвестно, но выбыло три генерала»{40}.

Лорд Раглан, обидевшийся, как мы видели, на генерала Пелисье
за то, что он произвольно и внезапно изменил первоначальную диспозицию и
отказался от усиленной канонады перед штурмом, сам вовсе и не думал, что он
обязан приказать англичанам выступить одновременно с французами. Он видел
поражение дивизии Мэйрана, видел, что все атаки дивизии Брюне на Малаховом
кургане отражены, что нападение части дивизии Отмара (отряда Гарнье) на батарею
Жерве, после кратковременного успеха, победоносно отбито русскими, и, главное,
видел, что в этих русских успехах (особенно в деле обратного отвоевания батареи
Жерве) очень большую роль играет русская артиллерия, стоящая на 3-м бастионе,
и, однако, в эти драгоценнейшие часы Раглан не вступал в борьбу. И только
убедившись, что французы терпят тяжкий урон, он начал свою запоздавшую и уже,
по существу дела, бесполезную для всего предприятия этого дня атаку против 3-го
бастиона, перед которым в боевой готовности стояли его войска. Со свойственным
ему простодушием лорд Раглан изложил своеобразные мотивы своего поведения в
письме (частном письме, конечно отнюдь не официальном донесении), посланном
английскому статс-секретарю лорду Пэнмору на другой день после битвы, когда
нескончаемой вереницей, высокими перегруженными возами, отовсюду свозились
трупы павших накануне французов и англичан. В этой обстановке Раглан пишет
следующее: «Я всегда остерегался быть связанным с обязательством начать атаку в
тот же момент, как французы, — и я чувствовал, что мне должно иметь некоторую
надежду на их успех, раньше чем я пущу в ход наши войска;  но когда я увидел, какое могучее
сопротивление им оказывается (how stoutly they were opposed), то я рассудил,
что мой долг был помочь им, начав самому нападение». Не довольствуясь этим,
лорд Раглан вполне откровенно признается, что свою запоздавшую атаку он
предпринял, собственно, не для того, чтобы употребить все усилия для взятия
штурмом этого страшного 3-го бастиона, громящего французов с фланга, а только
затем, чтобы избежать нареканий со стороны Пелисье: «Я совершенно уверен, что,
если бы наши войска остались в своих траншеях, французы приписали бы свой
неуспех нашему отказу принять участие в их операции». Это [392] частное письмо
напечатано было Кинглэком, которому Раглан давал часто читать самые секретные и
интимные свои письма перед их отсылкой в Англию{41}. Конечно, в официальных
документах это письмо обнародовано не было. Любопытнее всего, что
опубликовавший это письмо друг Раглана Кинглэк, не перестающий почтительно
восхищаться английским главнокомандующим, тут  же хвалит его за «лояльность» по отношению к
союзникам. «Имея в готовности силы для нападения на тот самый Редан (3-й
бастион. — Е. Т. ), который наносил свои удары французам, он (лорд Раглан. — Е.
Т. ) лояльно не колебался вмешаться в действие»{42}. Об умышленном опоздании
лояльного Раглана не поминается. Но, конечно, нельзя рассчитывать на успех
штурма, когда посылаешь людей под картечь только затем, чтобы их кровью
отписаться от неприятного запроса со стороны союзника, и когда командный состав
это ясно видит.

Англичане вышли из траншей и двумя колоннами двинулись на
3-й бастион. Русские расстреливали их в упор, и этот «долгий, кровавый путь», о
котором говорят все очевидцы, истощил боеспособность атакующей колонны еще
раньше, чем она сколько-нибудь приблизилась к укреплениям бастиона. Храбрый
генерал Кэмпбелл был убит в самом начале атаки. Было перебито также много людей
из английского командного состава. Английские офицеры, желая показать пример и
воодушевить солдат, не проявлявших никакого порыва, шли впереди и целыми
группами падали от жесточайшего огня, который прямо в движущиеся ряды направлял
3-й бастион. Растерянность и нерешительность среди нижних чинов росла с каждой
минутой. По показанию наблюдателей, у солдат создалось убеждение, что не только
им сегодня не взять «Большой Редан», но что они потеряют три четверти состава,
пока еще только доберутся до контрэскарпов. Вскоре они убедились, что даже и
такой ценой они до контрэскарпов 3-го бастиона все-таки не дойдут. С тяжелыми
(и совсем бесполезными) потерями англичане были отброшены убийственным русским
огнем назад. Заместивший убитого Кэмпбелла лорд Уэст признал невозможным
повторение атаки. И почти одновременно была отброшена в исходные позиции и
другая колонна англичан, шедшая с восточной стороны к 3-му бастиону. Тут
русский огонь был таков, что абсолютно не было возможности даже самым храбрым и
упорным пройти то открытое пространство, которое разделяло их от бастиона. Даже
известные своей храбростью люди, вроде полковника Хиббери, писали много времени
спустя об этом именно моменте поражения подступавшей с востока колонны: «Огонь
был так страшен, что можно было только опустить голову и бежать как можно
быстрее (one could only put ones head down and run as fast as possible)». Это
была какая-то [393] «буря картечи», говорят очевидцы, буря, буквально сметавшая
прочь все, покрывавшая землю рядами трупов.

Англичане, вышедшие с штурмовыми лестницами, побросали их на
землю еще при самом начале дела, когда впервые, несмотря на все усилия своих
офицеров, отхлынули назад. Да и слишком уже необычным делом становился
явственно для всех этот штурм «Большого Редана», слишком нелепой надежда
взобраться на укрепления бастиона и штыковым боем выбить оттуда русских, когда
от штурмующей колонны почти ничего не осталось бы, пока она только дошла бы до
парапета.

7

А на 3-м бастионе одушевление и азарт борьбы неудержимо
увлекали русских солдат. Ощущение большой победы овладело ими после подвига
Хрулева и его солдат, уничтоживших французов на батарее Жерве и в занятых ими
домиках на Корабельной стороне. Ведь 3-й бастион направлял свой огонь сначала
всецело в сторону французов, против частей дивизий Отмара и Брюне, силившихся
прорваться у Малахова кургана и у батарей Жерве, и ликовал, участвуя так
деятельно в хрулевской победе и во всех русских успехах против французов на
всем этом левом фланге русской оборонительной линии. Теперь, когда с нажимом
французов уже почти справились, 3-й бастион мог полностью направить весь огонь
своих мощных батарей на собравшихся наконец выступить англичан.

Второстепенная операция англичан (нападение на батареи,
стоявшие на Пересыпи) была еще раньше ликвидирована батареями Охотского и
Томского полков. Ни на Пересыпи, ни на 3-м бастионе дело не дошло до штыкового
боя на самых укреплениях по той простой причине, что англичане отступили,
гонимые огнем русских батарей, с полдороги.

Впоследствии во французской прессе раздавались жалобы, что
англичане не отнеслись серьезно к делу штурма и даже не взяли с собой штурмовых
лестниц и фашин. Но, во-первых, у нас есть показания, что лестницы англичанами
были взяты (хотя, правда, тотчас брошены на землю при первой же неудачной
попытке приблизиться к бастиону), и, во-вторых, совершенно правильны слова
русского офицера П. Алабина, участника этого сражения: «Обвиняют англичан и в
том, что они забыли взять с собой фашины, когда шли на штурм. Правда, на всем
поле, усеянном трупами англичан, их оружием и амуницией, не видал я ни одной
фашины, но какую пользу они могли бы принести англичанам, когда никто из них
даже не добежал до рва 3-го бастиона и отважнейшие легли костьми не далее, как
у засеки, что пред его исходящим углом»{43}. [394]

В письме к своей матери от 21 июня английский генерал сэр
Даниэль Лэйсонс дает еще не полные подсчеты английских потерь в день штурма: 17
офицеров убито, 70 ранено и 1450 человек рядовых убито и ранено. Лэйсонс дает
понять, как нелестно судили в эти дни в английском лагере о действиях лорда
Раглана: «Всякий признает, что данная нам задача была невозможна ; мы сделали
все, что могли, и прошли через такой страшный картечный огонь, через который
когда-либо только проходили войска раньше»{44}. На самом деле, как увидим
дальше, английские потери были гораздо больше, чем полагал Лэйсонс.

«Мы пережили ужасный день. После двенадцатичасовой стрельбы
наши инженеры вообразили (fancied), что неприятельские орудия приведены к
молчанию; поэтому нам было велено штурмовать редан (3-й бастион. — Е. Т. ) и
Садовые батареи (Пересыпь. — Е. Т. )», — пишет Лэйсонс уже не матери, а своей
сестре вечером 18 июня. Предводительствуя одной из штурмовых колонн (в 1000
человек), Лэйсонс должен был двигаться с ней по совсем открытому месту, причем
необходимо было пройти около «800 ярдов» (342 сажени приблизительно). «Мои
солдаты и офицеры падали дюжинами», — пишет генерал. Когда колонна приблизилась
к брустверу, она была так ослаблена в составе, что и речи не могло быть о
штурме бастиона. Подоспели еще две колонны, но и они оказались не в лучшем
состоянии. «Почти все люди вокруг меня были убиты или ранены... В конце концов
у меня осталось пять-шесть человек, и я тогда подумал, что время уходить. Всю
дорогу русские нас обстреливали в тыл... Мы потеряли около сорока офицеров и
много людей, — говорят, три тысячи, но, я думаю, это преувеличение. Русские
были прекрасно подготовлены для встречи с нами; ни одно их орудие не было
приведено к молчанию; они все  исправили
в течение ночи... Это — большое поражение... Я не думаю, чтобы нас опять
позвали на штурм... В некоторых из наших полков осталось только по два офицера
»{45}.

Замечу, что, по показаниям других участников штурма,
англичанам от их позиций до бруствера 3-го бастиона приходилось 18 июня пройти
гораздо меньше — от 470 до 500
ярдов, т. е. около 200–213 саженей, а вовсе не «800
ярдов», о которых пишет генерал Лэйсонс{46}. Впрочем, речь могла идти о разных
исходных пунктах английского расположения, откуда направлялись приступы.

Французы, по официальным подсчетам, потеряли 17–18 июня
убитыми и выбывшими из строя 3553 человека, а англичане — 1728 человек{47}.
Русские потеряли за эти два дня (во время длившейся почти сутки бомбардировки
17-го и во время штурма 18 июня) 783 убитыми, 3197 ранеными, 850 контуженными.
[395] При этом нужно заметить, что русские потери 17-го были больше, чем во
время штурма 18-го, а союзники, напротив, больше всего потеряли во время
штурма.

Цифры, которые приводятся на основании позднейших данных
отдельными участниками военных действий, всегда значительно выше официальных.
Вот цифры, которые дает артиллерист, поручик 8-й батареи Милошевич для трех
дней от 5(17) по 7(19) июня: у русских выбыло из строя 95 офицеров и 4745
нижних чинов, у неприятеля — около 7000 человек, в том числе три генерала
(Мэйран, Брюне и Джон Кэмпбелл){48}. Русские потери показаны более или менее в
согласии с официальной цифрой, потери союзников — выше, чем по их официальным
данным. Французские офицеры в разговорах с русскими во время большого перемирия
начала 1856 г.
были довольно откровенны, и русские узнали о штурме 18 июня кое-что новое.
Могли узнать и новые цифры.

8

Радостное волнение овладевало постепенно русской армией; с
бастиона на бастион перелетало подтверждаемое ежеминутно новыми и новыми
подробностями известие о полной победе, о том, что штурм отбит на всех пунктах,
что неприятелю не помогли ни страшная бомбардировка днем 17-го и в ночь с 17 на
18 июня, ни густые массы пущенных в дело штурмующих колонн, ни бесспорная
храбрость французских дивизий. «По гарнизону как будто бы пробежала какая-то
особая сила одушевления, уверенности, отваги. Все улыбаются, друг друга
поздравляют. Солдатики поглядывают через амбразуры, смеются и острят; идут
разговоры; один рассказывает, как от его выстрела в упор француз проклятый...
три раза перекувыркнулся; другой — как в него уже штыком размахнулся ,,турок«
(зуав. — Е. Т. ), да успел он увернуться и сам полоснул ,,турку« в брюхо. ,,Да,
братцы, — прибавляет третий, — а небось как в ров свалился, да деться некуда,
так ружье бросил, да руки протягивает, да так-то жалостно головой мотает. Что
ж, хоть нехристь, а пардон дать надо, когда ружье бросил. Вытащили его на
бастион, да и повеселел же как, братцы, смеется, тоже жить хочется, тоже ведь,
братцы, служба!«»{49}

Эта сцена очень типична для солдатских настроений после
победоносного отбития штурма 6(18) июня. Наблюдателей поражало полнейшее
отсутствие у русских солдат чего бы то ни было похожего на злобу к неприятелю.
От победы русские люди не только повеселели, но и подобрели.

Образ действия лорда Раглана подвергся жестокой критике не
только во французском лагере, но и в английском. «Нет сомнения, что если бы мы
взяли Редан (т. е. 3-й бастион. — Е. Т. ), то мы не могли бы удержать его,
поскольку Малахов курган был во власти русских; а так как французам не удалась
их атака, то мы не должны были бы производить свое нападение, кроме разве цели
создать диверсию». Так судили офицеры, участвовавшие в деле, вроде Кавендиша —
Тейлора{55}. Но если уж Раглан хотел произвести диверсию, то совершенно
необъяснимо, почему он сознательно и предумышленно запоздал со своим
выступлением. Свита Раглана старалась смягчить ропот и критику, сообщая
офицерству о том, что главнокомандующий слег в постель после несчастного дня 18
июня, что он и физически заболел и что болезнь принимает нехороший оборот. Болезнь
его к 26 июня прошла, и 26-го утром он работал нормально.

Вечером 26-го он почувствовал снова недомогание, и на этот
раз болезнь уже скрутила его очень быстро. 28 июня 1855 г. он скончался.
Окружающие единодушно утверждали, что его убило поражение союзной армии,
понесенное ею 18 июня. «Лорд Раглан умер от огорчения и подавившей его тревоги,
умер как жертва неподготовленности Англии к войне», — говорит в своих
воспоминаниях генерал Вуд. Не все так мягко говорили и писали о скончавшемся
английском главнокомандующем, главная вина которого была, конечно, в том, что
он взял на себя такую колоссальную задачу, безмерно превышавшую его силы. Но не
только он сам, а и те, кто его назначил, считали чем-то само собой
разумеющимся, что если генерал принадлежит к такому аристократическому роду,
как Бьюфорты — Рагланы, да еще к тому же достиг почти конца седьмого десятка
лет, то он имеет по справедливости все права на первое место, и единственным
его конкурентом может явиться лишь другой генерал, не менее высокого аристократического
происхождения, чем Бьюфорты, и притом если, например, ему уже пошел не седьмой,
а восьмой десяток. А так как такого, более счастливого кандидата не оказалось,
то назначение Раглана было в свое время принято и им самим, и окружавшим его обществом,
и армией, и прессой как нечто отвечающее требованиям элементарной
справедливости и не подлежащее оспариванию.

Но теперь горы трупов, которых никак не успевали зарывать
целые рабочие роты, безмолвно и тем более красноречиво говорили против такого
способа назначения верховного вождя действующей армии.

«Сегодня утром мы услышали о смерти бедного лорда Раглана;
он умер прошедшей ночью от диареи, осложненной — это наиболее вероятно —
душевной тревогой и разочарованием», — читаем мы в письме генерала Лэйсонса к
его сестре от 29 июня. А спустя несколько дней с обычным своим лаконизмом он
прибавляет (уже в письме к матери): «Бедного старого лорда Раглана очень
жалеют. Что бы люди ни говорили о нем как о генерале, всякий его уважал и любил
как человека»{57}. Даже недурно к нему относившиеся офицеры (на другой же день
после его смерти) не могли заставить себя говорить о нем вполне серьезно.
«Бедный старик, которого так много порицали и который так много лет обладал
такой большой властью! Очень милый человек, в высшей степени аристократических
тенденций. Я не сомневаюсь, что он верил в то, что весь свет, с тем, что
произрастает (на земле. — Е. Т. ) и живет в воде (with leakes and fishes), был
специально придуман для отпрысков семьи Бьюфортов и других знатных домов», —
читаем мы в уже цитированной, не поступившей в продажу книге воспоминаний
штабного офицера (юмористически приводящего тут в сокращенном виде библейский
стих). «Потеря нашего командира при нынешних обстоятельствах ставит нас в очень
затруднительное положение, так как я сомневаюсь, был ли кто-нибудь, кто
пользовался его полным доверием и кто был бы знаком со всеми его планами, если
он имел таковые (if he had any)»{58}.

Во французском лагере напутствия покойнику были в
большинстве случаев того же характера, что и в дневнике генерала Тума: «Вот и
лорд Раглан внезапно умер позавчера. Может быть, это изменит кое-что. Следовало
бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы впредь иметь лишь одного  главнокомандующего. Довольно странно, что мы,
имеющие здесь 130 тысяч человек, находимся в зависимости от 25 тысяч англичан,
которые ничего не делают»{59}.

Неудача союзников во время штурма 6(18) июня окончательно
деморализовала сардинский отряд, хотя Пелисье благоразумно их на штурм совсем
не повел. Необычайно любопытно читать, как севастопольские несокрушимые люди,
все эти нахимовские и хрулевские львы, которых надо было раньше истребить, а уж
потом взять Севастополь, изумлялись, наблюдая сардинские войска, прибывшие
«помогать» союзникам. Редко когда сталкивались на поле брани такие до курьеза
несхожие люди, такие, в самом деле, антиподы, как русский сподвижник Нахимова и
привезенный сюда для совсем непонятной ему цели, несчастный во всех отношениях
пьемонтский арендатор или шелкодел, которому приказывают взять, по возможности
безотлагательно, Малахов курган. Но, впрочем, употребленное [401] мною слово
«сталкивались» не очень точно: вовсе они с русскими и не сталкивались, а когда
начальство их «сталкивало», то они обыкновенно бросались наутек, развивая предельную
скорость. «К нам передается довольно много неприятелей; в том числе есть и
сардинцы, которые стояли на Черной речке, и когда узнали про неудавшийся штурм,
то прислали сказать главнокомандующему, чтоб он их оттуда взял, а не то они
сами уйдут; потому что боятся, что русские сделают наступательное движение. Вот
сволочь-то!»{60} — с удивлением добавляет русский моряк, который вообще не
гнался в своих письмах за изысканностью в квалификациях.

Сардинцы, которые почти в полном своем составе стояли в эти грозные
дни на Черной речке, т. е. в относительной безопасности, впали в самом деле в
полнейшую панику. Они, как сказано, сначала потребовали, чтобы их увели прочь.
Но так как ни их генерал Ла-Мармора, ни подавно сам Пелисье такого приказа не
отдали, то сардинский корпус без всякого боя просто поворотил направо кругом и
беглым маршем ушел в свой лагерь. Русские даже не сразу поняли, что это перед
ними происходит. «Когда наши образумились, то неприятель был уже далеко, и
доказательством того, что они торопились, служит то, что неприятель оставил на
месте часть своих обозов. Через несколько дней один передавшийся сардинец
говорил, что если бы наши двинулись вперед, то они непременно положили бы
оружие»{61}. Эти итальянские солдаты и дальше вели себя точно так же. Страшный
день штурма 6(18) июня окончательно безнадежно лишил их всякого самообладания.
Они не хотели сражаться, и это решение было, по-видимому, непоколебимо, что не
помешало злополучным жертвам кавуровской дипломатии погибать сотнями и тысячами
от холеры, от гнилой лихорадки, от изнурительных работ и от русских бомб и
ядер, которые их находили даже в их лагере. Многие вернулись в Италию
инвалидами, а слишком многие и вовсе не вернулись.

В Петербурге подъем духа после первых известий об отбитии
штурма был очень большой, хотя люди, оценивающие всю обстановку войны, и
предостерегали от увлечений. «Удачно отбитый 6-го числа штурм в Севастополе
очень всех порадовал... Эта первая удача сильно возвысила дух гарнизона. Что за
собрание героев!.. С известием об отбитии штурма приехал Аркадий Столыпин. Он
говорит, что положение Севастополя, несмотря на последнюю удачу, весьма опасно.
Недостаток у нас в людях и в порохе. Неприятель тоже, по-видимому, не имеет во
всем полного довольства и, кроме того, так же как и мы, делает ошибки». Так
писал в интимном своем дневнике князь Д. А. Оболенский{62}. [402]

Смерть Нахимова

1

Июнь 1855
г. принес защитникам Севастополя не только радость
победы, но и два несчастья. Контуженный в день штурма Тотлебен перемогался и не
хотел лечь в постель. Через два дня, 8(20) июня, осматривая батарею Жерве, он
был очень тяжело ранен, и его увезли из Севастополя.

Боялись смерти Тотлебена. Но рок сохранил его и для новых
блестящих достижений, для взятия Плевны в 1877 г., и для черного в его
биографии года, о котором можно только повторить слова В. Г. Короленко: «В
1879–80 году в Одессе генерал-губернаторствовал знаменитый военный инженер и
стратег Тотлебен. Злая русская судьба пожелала, чтобы свою блестящую репутацию
воина генерал этот завершил далеко не блестящей административной деятельностью.
Знаменитым генералом управлял пресловутый Панютин, по внушению которого, хотя
за нравственной ответственностью самого генерала, в Одессе началась памятная
оргия административных ссылок. Слишком поздно, только уезжая из Одессы, понял
Тотлебен, в чьих руках он был орудием, и с отчаянием и яростью публично
набросился тогда на опозорившего его седины гнусного человека...»

Но в июне 1855
г., когда тяжко раненного Тотлебена увозили из
Севастополя, еще светла и ничем не запятнана была его молодая слава, и велика
была скорбь защитников крепости. Их ждал в том же месяце еще более
сокрушительный удар.

Во время штурма 6(18) июня Нахимов побывал и в самом опасном
месте — на Малаховом кургане, уже после Хрулева. Французы ворвались было снова
на подступы к кургану, ряд командиров был переколот немедленно, солдаты сбились
в кучу... Нахимов и два его адъютанта скомандовали: «В штыки!» — и выбили
французов. Для присутствовавших непонятно было, как мог уцелеть Нахимов в этот
день. Подвиг Нахимова произошел уже после хрулевской контратаки, и Нахимов,
таким [405] образом, довершил в этот день дело спасения Малахова кургана,
начатое Хрулевым.

Вообще это кровавое поражение союзников 6(18) июня 1855 г. покрыло новой славой
имя Нахимова. Малахов курган только потому и мог быть отбит и остался в руках
русских, что Нахимов вовремя измыслил и осуществил устройство особого, нового
моста, укрепленного на бочках, по которому в решительные часы перед штурмом и
перешли спешно отправленные подкрепления из неатакованной непосредственно части
на Корабельную сторону (где находится Малахов курган). Нахимов затеял постройку
этого моста еще после первого бомбардирования Севастополя 5 октября, когда в
щепки был разнесен большой мост, покоившийся на судах. Этот новый мост, на
бочках, оказал неоценимые услуги, и поправлять его было несравненно легче и
быстрее, чем прежний.

Нахимов в своих приказах писал, что Севастополь будет
освобожден, но в действительности не имел никаких надежд. Для себя же лично он
решил вопрос уже давно, и решил твердо: он погибает вместе с Севастополем. Свиту
он обыкновенно оставлял за бруствером, а сам выходил на банкет и долго там
стоял, глядя на неприятельские батареи, «ожидая свинца», как выразился тот же
Васильчиков. Жить ему оставалось в это время лишь несколько суток. Смерть,
которой он бросал так упорно вызов за вызовом, теряя счет, уже стояла за его
спиной.

Блестящая русская победа не уменьшила пессимистического
настроения главнокомандующего. Уже на другой день после отбитого штурма 6(18)
июня Горчаков пишет царю о вариантах вывода гарнизона в случае оставления
Севастополя. Правда, он оговаривается, что решится на это «только в крайности».

Многие странности Нахимова в последние месяцы жизни объяснились
лишь потом, когда стали вспоминать и сопоставлять факты. Никто, кроме Нахимова,
в Севастополе не носил эполет: французы и англичане били прежде всего в
командный состав. И долго не могли понять упорства Нахимова в этом вопросе о
смертельно опасных золотых адмиральских эполетах, — Нахимова, который так
небрежно относился всегда к костюму и украшениям, так глубочайше равнодушен был
к внешнему блеску и отличиям.

Поведение Нахимова давно уже, особенно после падения
Камчатского люнета и двух редутов, обращало на себя внимание окружающих, и они
не знали, как объяснить некоторые его поступки. Насколько Нахимов был прямо
враждебен всякому залихватскому, показному молодечеству — это хорошо знали все
еще до того, как он особым приказом потребовал от офицеров, чтобы они не
рисковали собой и своими людьми без прямой необходимости. Поэтому либо просто
удивлялись, не пробуя пускаться в объяснения, либо говорили о фатализме. «При
этом он (Нахимов. — Е. Т. ) был в высшей степени фаталист, — пишет [411] один
из наблюдавших его севастопольцев, — посещая наше отделение, он всякий раз
непременно ходил на банкет в различных местах, чтобы взглянуть на
неприятельские батареи, но никогда в таких случаях не ходил по траншеям, а
всегда по площадкам, где пули скрещивались беспрерывно. Однажды, когда он хотел
пройти с левого фланга в мой блиндаж, Микрюков сказал ему: „Здесь убьют,
пойдемте через траншеи«. Он отвечал: ,,Кому суждено...« — ,,А вы — фаталист!« —
заметил я. Он промолчал и пошел все-таки по открытой площадке, т. е. прямо под
прицельные французские пули, для которых неспешно шагавшая высокая фигура с
блестевшими на солнце золотыми эполетами была превосходной мишенью»{7}.

3

28 июня Нахимов верхом поехал с двумя адъютантами смотреть
3-й и 4-й бастионы, по дороге отдавая распоряжения обычного «бытового»
характера: командиру 3-го бастиона, куда как раз ехал Нахимов, лейтенанту
Викорсту, только что оторвало ногу, нужно было назначить другого и т. д. Одного
из адъютантов адмирал отправил с распоряжением. «Оставшись вдвоем, — рассказал
лейтенант Колтовской, его сопровождавший, лейтенанту Белавенцу, — мы поехали
сперва на 3-е отделение, начиная с батареи Никонова, потом зашли в блиндаж к
Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на третий бастион».
Осмотрев его и еще остальную часть 3-го отделения «под самым страшным огнем»,
Нахимов поехал шагом на 4-е отделение.

Бомбы, ядра, пули летели градом вслед Нахимову, который был
«чрезвычайно весел» против обыкновения и все говорил адъютанту, не желавшему
отъехать от него: «Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами! Так
нужно, друг мой, ведь на все воля бога! Что бы мы тут ни делали, за что бы ни
прятались, чем бы ни укрывались, — мы этим показали бы только слабость
характера. Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти
спокойно и весело, а трус боится смерти, как трус». Сказав это, Нахимов вдруг
задумался.

Нахимов тут соскочил с коня, матросы и солдаты бастиона
сейчас же окружили его.

«Здорово, наши молодцы! Ну, друзья, я смотрел вашу батарею,
она теперь далеко не та, какой была прежде, она теперь хорошо укреплена! Ну,
так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом
вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же
молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь,
— спасибо!» На матросов, по наблюдению окружавших, навеки запомнивших все, что
случилось в роковой день, речь и уже самое появление их общего любимца
произвели обычное бодрящее, радостное впечатление. Поговорив с матросами,
Нахимов отдал приказание начальнику батареи и пошел по направлению к банкету, у
вершины бастиона. Его догнали офицеры и всячески стали задерживать, зная, как
он в последнее время ведет себя на банкетах. Начальник 4-го отделения прямо
заявил Нахимову, что «все исправно» и что ему нечего беспокоиться, хотя Нахимов
ни его и никого вообще ни о чем не спрашивал, а шагал все вперед и вперед.

Капитан Керн, не зная, чту только придумать, чтобы увести
Нахимова от неминуемой смерти, сказал, что идет богослужение в бастионе, так
как завтра праздник Петра и Павла (именины Нахимова); так вот, не угодно ли
пойти послушать? «Я вас не держу-с!» — ответил Нахимов.

Дошли до банкета. Нахимов взял подзорную трубу у сигнальщика
и шагнул на банкет. Его высокая сутулая фигура в золотых адмиральских эполетах
показалась на банкете одинокой, совсем близкой, бросающейся в глаза мишенью
прямо перед французской батареей. Керн и адъютант сделали еще последнюю попытку
предупредить несчастье и стали убеждать Нахимова хоть пониже нагнуться или
зайти к ним за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов, не отвечая, стоял
совершенно неподвижно и все смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела
пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с
землей. «Они сегодня довольно метко стреляют», — сказал Нахимов, и в этот
момент грянул новый выстрел. Адмирал без единого стона упал на землю, как
подкошенный. Штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.  

Он уже не приходил в сознание. Его перенесли на квартиру.
Прошел день, ночь, снова наступил день. Лучшие наличные медицинские силы
собрались у его постели. Он изредка открывал глаза, но смотрел неподвижно и
молчал. Наступила последняя ночь, потом утро 30 июня 1855 г. Толпа молчаливо
стояла около дома. Вдали грохотала бомбардировка.

Роковое для севастопольской обороны значение гибели Нахимова
поняли все. «28 июня — печальный день — убит П. С. Нахимов. Число геройских
защитников Севастополя редело, да и не было таких влиятельных, как покойный
Нахимов, а между тем Горчаков настойчиво торопил подготовить отступление от
Севастополя; и потому рвение защитников Севастополя слабело», — читаем в
черновых заметках Ухтомского.

Морской командный состав сразу же лучше всех понял грозное
значение гибели Нахимова.

Штурм 27 августа (8 сентября) 1855 г.

1

После сражения на Черной речке стало очевидным для всех, что
Севастополь доживает последние дни. «Я решился не отходить на Северную часть, а
продолжать защищать Южную с упорством, до того времени, пока уже не увижу
невозможность отбить штурм. Конечно, мы будем между тем нести большой урон и,
может быть, даже не отобьем штурма», — так писал Горчаков Александру 14(26)
августа 1855 г.
Для некоторого смягчения он, правда, прибавляет: «Может случиться, что нам
удастся отбить неприятеля... и принудить (его. — Е. Т. ) ...снять осаду», но
явно сам не верит в такую возможность.

Александр II тоже себя не обманывал. «Да поможет нам бог до
конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в
душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о
дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце
мое обливается этою кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по
наследству...»

Но, готовясь уже к потере Севастополя, царь не думал, что
этим кончится война, предлагал Горчакову готовиться к зимней кампании, торопил
подход ополченских дружин из Средней России к Севастополю, просил о высылке
кадров расформированных батальонов{1}.

Тяжелая тревога царила в Зимнем дворце и обеих столицах.
«После неудач нашей армии на Черной речке положение со дня на день становится
все более и более отчаянным. Бомбардировка усиливается, мы теряем массу людей,
Севастополь превратился в ад, день и ночь осыпаемый дождем огненных снарядов. В
обществе ходят... слухи о том, что решено эвакуировать Южную сторону города. Мы
провели вечер в мрачном и печальном настроении, еле-еле перекидываясь
несколькими словами. [449] У каждого из нас на душе одна мысль, одна забота, и
ни у кого нет ни желания, ни смелости говорить. Я избегала даже смотреть на
императора и императрицу, чтобы не видеть глубочайшей тревоги, отражающейся на
их лицах», — записала в своем дневнике 19 августа 1855 г. фрейлина Анна
Федоровна Тютчева{2}.

Верки Малахова кургана стали деятельно и систематически
возводиться только с конца ноября 1854 г., т. е. значительно позже, чем
укрепления на правом русском фланге{3}. Но затем Тотлебен, всегда настаивавший
на том, что Малахов курган — ключ к Севастополю, успел создать могучую
оборонительную линию, с верками значительного профиля, тянувшимися от Малахова
кургана до 6-го бастиона и защищавшими таким образом всю Корабельную сторону.
Нужно заметить, что в работах по укреплению Малахова кургана в точном смысле
слова Тотлебен был не так свободен, как при других своих постройках, потому что
адмирал Истомин, в ведении которого находился курган, не во всем соглашался с
гениальным инженером. Так обстояло дело до самой смерти Истомина в марте 1855 г.

Постройка Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского
люнета сильно защитила Малахов курган, и подступы к нему обнажились в опасной
степени лишь после 26 мая (7 июня), когда все эти три укрепления были потеряны.

Генерал Пелисье именно потому и решил через каких-нибудь
полторы недели после взятия этих передовых укреплений штурмовать Малахов курган
и через Корабельную сторону, овладев Малаховым курганом и батареей Жерве,
прорваться в Севастополь. Тяжкое поражение, которое русские войска нанесли
неприятелю в день штурма 6(18) июня, показало обоим главнокомандующим союзных
армий, что «плод еще не созрел», как выразился одни из французских участников
штурма. Но теперь и неприятель понял наконец то, чего в первые месяцы осады еще
не оценил в достаточной мере: все колоссальное значение господствующего
положения Малахова кургана.

Слухи, доходившие и до Горчакова от лазутчиков и
перебежчиков, и до Петербурга непосредственно через Берлин, Брюссель и другие
нейтральные столицы, говорили о готовящемся в начале или середине августа общем
штурме. Эти слухи не лишены были серьезных оснований: Пелисье непременно желал
повторить штурм, не очень откладывая его, так как можно было предвидеть, что
император Наполеон III может наконец решиться послать категорическое предписание
бросить временно осаду и со всеми силами устремиться на стоявшую у Бельбека и у
Черной речки полевую русскую армию. Наполеон был раздражен и тем, что Пелисье,
вопреки его явно выраженной воле, [450] штурмовал Севастополь 18 июня, и,
конечно, больше всего тем, что штурм провалился. Победителей не судят, но
побежденных судят, и Пелисье в Париже судили строго. Ему нужно было торопиться,
—и Александр II и Горчаков оттого и решились дать сражение 4(16) августа, чтобы
предупредить штурм.

На другой же день после русской неудачи на Черной речке
Пелисье, желая не дать русской армии опомниться, начал жестокую бомбардировку
города. И уже эта бомбардировка 5(17) августа была направлена больше всего на
Малахов курган и другие укрепления Корабельной стороны. Собственно, с 5(17)
августа бомбардировка уже не прекращалась ни на один день вплоть до финальной
катастрофы. Она только вдруг замирала на несколько часов, а иногда яростно
усиливалась. Русская артиллерия по числу орудий не уступала в эти страшные три
недели неприятельской. С русской стороны действовали 1200 орудий, со стороны же
неприятеля 300 больших мортир и 800 других орудий{4}. Но у русских не было и
одной сотни мортир, запасы разрывных снарядов были меньше неприятельских,
запасы пороха совсем малы, а к концу этих трех с лишком недель велено было
расходовать снаряды экономно. Трудно было проводить эту экономию, когда у нас
бомбардировка выбивала от 2000 до 2500 человек ежедневно. Но что же было
делать? Никто не сомневался, что после этой ужасающей по силе, продолжительности
и непрерывности канонады города последует общий штурм. Для штурма и приходилось
беречь последние боеприпасы.

В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных
ежедневных потерь еще не было, но укрепления уничтожались одно за другим. «Неприятельские
батареи, — говорит участник боев, — то залпами из всех орудий, то беглым
артиллерийским огнем... поражали людей: щиты из троса были разбиты и пули
поражали прислугу сквозь амбразуры. Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек,
но продолжали по ночам, под картечным огнем с ближних батарей атакующего,
исправлять повреждения; труд напрасный: камни и сухая земля не имели никакой
связи, и каждый удар снаряда разрушал снова то, что стоило страшных усилий и
жертв. Насыпи уже отказались прикрывать своих защитников, гибнувших тысячами,
но с мужеством продолжавших непоколебимо стоять под губительнейшим огнем,
ожидая мгновения, когда враг бросится на штурм, чтобы грудью остановить его
стремление и штыками выбросить за развалины своих окопов»{5}.

В ночь с 16(28) на 17(29) августа русская пятипудовая бомба
ударила во французский пороховой склад, устроенный на бывшем Камчатском люнете,
пробила каменный свод и разорвалась в погребе. В складе было в тот момент 2000
пудов пороха. [451] Все взлетело па воздух. Грохот был так оглушителен, что на
русских бастионах спавших людей подбросило вместе с постелью.

Примерно с 15(27) августа неприятельский огонь стал
ослабевать, и числа с 20-го наши ежедневные потери были чуть ли не вдвое
меньше, чем в первые дни после битвы на Черной речке. Но вот на рассвете 24
августа (5 сентября) канонада началась с такой страшной силой, что положительно
можно было ожидать в тот же день общего штурма. Огонь, наиболее ожесточенный,
был направлен на Корабельную сторону и особенно на Малахов курган, но
бомбардировка велась буквально из всех орудий, которыми владел неприятель, так
что не было участка на оборонительной линии, да не было уже и места в городе,
куда не достигали бы снаряды. Верки, орудия, ящики со снарядами на левом
русском фланге взлетали на воздух. Русские воины ожесточенно отстреливались.
Весь день и всю ночь продолжался ураганный огонь. За эти сутки союзники
выпустили около 70 000 ядер и около 16 000 бомб и гранат и перебили больше 2000
человек{7}.

На правом фланге в ночь с 24-го на 25-е работали, поправляли
полуразрушенные верки, делали насыпи, убирали трупы и подбитые орудия. Все это
происходило под непрекращающимся, хотя и более слабым, чем днем, огнем
неприятеля. Но на левом фланге, особенно у Малахова кургана, исправления почти
не производились, потому что разрушения оказались слишком уж велики. В городе с
утра 24-го вспыхнул ряд пожаров.

В эти последние севастопольские дни неприятель громил
непрерывно не только всю оборонительную линию и самый город, но и бухту. 24 августа
сгорел транспорт «Дунай» от попавшего в него разрывного снаряда, 25-го числа
погиб фрегат «Коварна», 26-го у Николаевской пристани взлетел на воздух баркас
с драгоценнейшим грузом: 140 пудами пороха, при этом силой взрыва был затоплен
и другой баркас, рядом находившийся, и тоже с грузом в 140 пудов пороха{8}.

С ночи на 24 августа бомбардировка неслыханно усилилась. В
среднем каждые сутки погибало до 2500 и более защитников города. Отстреливаться
становилось все труднее: не хватало пороху, а местами и снарядов. Город горел в
нескольких местах, и пожаров уже не тушили; нельзя было пробраться к горевшим
зданиям, и почти уже не было противопожарного оборудования. Ночью, за много
километров от Севастополя, слышен был непрерывный грохот, а темное южное небо
казалось пронизанным огненными полосами. Взрыв порохового склада на
Николаевской набережной 26 августа был только самым страшным по размерам, но
далеко не единственным: взлетали на воздух вместе с людьми пороховые запасы на
отдельных бастионах. [452]

Уже с 25 августа Карпов, начальник 4-го отделения, к
которому принадлежали 2-й бастион и Малахов курган, известил штаб, что курган
находится в тяжелом состоянии, и просил немедленно прислать рабочих для
исправления повреждений и артиллеристов к орудиям. 25 августа была среда, и
Карпов заявил, что если не принять указанных мер, то в пятницу (т. е. 27
августа) курган будет взят. Уже после отправления донесения, к вечеру 25-го и в
ночь с 25-го на 26-е, огонь, направленный неприятелем на Малахов курган, усилился
в неслыханной степени, тогда как на других участках стал (как и всегда в
продолжение осады) слабее, чем был днем. Уже нельзя было ночью исправлять
повреждения, как всегда удавалось до сих пор делать саперам и рабочим. «К утру
26-го курган был в худшем состоянии, чем накануне. Это было первое  такое утро во всю осаду»{9}.

Хуже всего было то, что из 63 орудий Малахова кургана
уцелело всего восемь, обращенных к неприятелю, и 14, обращенных к Корабельной
стороне. Бомб и ядер было очень мало. 26 августа Малахов курган мог уже очень
слабо отстреливаться. К счастью, соседняя с ним батарея Жерве защищала его, —
там запас бомб и ядер оказался не так истощен, как на Малаховом. Ночь с 26 на
27 августа, последняя ночь Малахова кургана, была еще ужаснее предыдущей.

Кончился день 26-го. Канонада не прекращалась.

2

Наступило 27 августа (8 сентября) 1855 г., 349-й день обороны
Севастополя. Вдруг, в утренние часы 27 августа, неприятельский огонь стал
слабеть и даже сделался слабее, чем был в какой бы то ни было час за последние
три дня, начиная с рассвета 24-го числа, хотя и в предшествующие три дня враг
всегда уменьшал огонь, начиная с 9 часов утра. Но уже с 11 часов утра русские
наблюдательные посты с Инкерманских высот заметили необычное движение
неприятельских резервов к передовым траншеям перед Корабельной стороной.
Инкерманский телеграф в начале 12-го часа сигнализировал об этом тревожном
факте в Севастополь. Тут случилась досаднейшая ошибка: телеграф вместо
сигналов, обозначающих «сильные колонны идут на Корабельную», дал сигналы,
обозначающие «неприятельский флот идет на Корабельную». Как могла случиться
подобная оплошность, я нигде объяснений не нашел, а Константинов, передающий
самый факт, тоже оставляет его без объяснений и только прибавляет: «разумеется,
сигнала не поняли и послали из города на телеграф за объяснением». Если бы
ждали возвращения посланного, то, конечно, так и не узнали бы вовремя о
готовящемся штурме, потому что посланный в Инкерман не мог успеть [453]
вернуться. Но, к счастью, еще на рассвете солдаты с Малахова кургана, высланные
в секреты, заметили и донесли, что неприятельские войска одеты в полную форму.
Об этом «было донесено и растолковано, что в этот день быть штурму, но никак не
ожидали его в полдень».

И все-таки, хоть вследствие непростительной оплошности
телеграфа и не ждали штурма именно в полдень, но готовились к нему. Да и вообще
уже с 24-го числа не переставали его ждать.

В полдень грянули разом три залпа из всех неприятельских
орудий, и французы, внезапно выйдя из траншей, беглым шагом устремились на
Малахов курган. От самых передовых траншей, откуда вышли французские густые
цепи, до Малахова кургана было всего 18 саженей, и дорого бы достались эти
сажени неприятелю, если бы Малахов курган мог встретить их так, как он их встретил
во время штурма 6(18) июня. Но Малахов курган на этот раз молчал... Его орудия
были почти все выведены из строя, артиллерийская прислуга перебита, и
штурмующий неприятель вбежал на курган. Но это было лишь началом, а не концом
борьбы за Малахов. Одновременно французам удалось захватить два бастиона и
оборонительную стену, шедшую от 2-го бастиона до Малахова кургана. Но тут
последовала бурная русская контратака Кременчугского полка, двух батальонов
Олонецкого, батальона Белозерского и знаменитого Севского полка, рота которого
под начальством Хрулева обессмертила себя во время штурма 6(18) июня, отбив
тогда Малахов курган. Бросившись в штыки, защитники Севастополя выбросили вон
французов из всех занятых ими только что мест, кроме Малахова кургана. Но и все
то пространство перед Малаховым, которое в первый момент штурма французам, как
сказано, удалось пробежать почти беспрепятственно, стало обстреливаться бомбами
с пароходов «Владимир», «Херсонес» и «Одесса», которые подошли к Килен-балке.
Отхлынувшие к своим траншеям французы оправились и снова устремились на штурм.
И снова были отброшены штыковым ударом. Тогда неприятель решил перед третьим
штурмом усилить артиллерийскую подготовку, и независимо от продолжавшейся
страшнейшей общей канонады французы выдвинули рядом с Камчатским люнетом,
откуда все эти дни шла ураганная стрельба, еще особую батарею в шесть орудий.
Но русская батарея, быстро пристрелявшись, снесла эту новую батарею прочь в
несколько минут. Французы сейчас же подвезли и выставили новую батарею, — и
опять русская артиллерия ее снесла. Тогда французы, уже не отсрочивая дальше
нового приступа, пошли в третий раз на штурм, все на ту же соединяющую Малахов
со 2-м бастионом оборонительную стену и на 2-й бастион, которые они уже два
раза брали и откуда их дважды выбивали штыками. Им удалось [454] на мгновение
снова овладеть и стеной и 2-м бастионом, но тут последовал взрыв находившегося
под стеной порохового склада, — люди, камни, земля высоко взлетели на воздух.
Не дав французам прийти в себя после неожиданного взрыва, уничтожившего многих
из них, русские вновь бросились в штыки и снова выбили французов.

Штурмующая колонна приблизительно в 3300 человек бросилась
на Малахов курган, когда часть гарнизона обедала. Гарнизон Малахова кургана с
25 по 27 августа состоял из 880 человек, по показаниям всех командиров
отдельных частей на кургане, собранных Н. В. Бергом, а вовсе не из 1400
человек, как читаем в записках Константинова. Совершенно очевидно, что
Константинов ошибочно относит к Малахову общую цифру гарнизонов Малахова
кургана и батареи Жерве. Эта общая цифра действительно доходила до 1450
человек{10}.

Но и эти 880 человек, защищавших 27 августа Малахов курган,
не были налицо в полной боевой готовности в полдень, в момент штурма, так как
вследствие оплошности телеграфа, о которой только что было рассказано, не
ожидали штурма в такой близкий уже час.

Всего шесть орудийных выстрелов встретили штурмующую колонну
на Малаховом кургане. Русские были оттеснены. Ополченцы, бывшие на первой
площадке, оборонялись отчаянно. Генерал Буссау, бывший с ними, когда у него
было выбито оружие, стал бросать камнями во французов. Он был тут же убит. Из
60 человек, на которых обрушился первый натиск, уцелело восемь.

Бруствер был занят, но за ретраншементом еще находилось
прикрытие. После отчаянной схватки французы заняли и это место. Новые колонны
французов, обойдя со стороны 2-го бастиона, бросились на Корниловский бастион и
окончательно овладели курганом.

Таким образом, при этом первом приступе главные силы французов,
находившиеся на шестой параллели (наиболее близкой к батарее Жерве и к Малахову
кургану), бросились на русские бастионы. Батарея Жерве была взята, но спустя
короткое время русские перебили артиллерийским огнем с фланга (с 3-го бастиона)
ворвавшегося неприятеля, спасшегося бегством с батареи. На штурм Малахова
кургана была направлена 1-я бригада дивизии Мак-Магона под личным
предводительством начальника дивизии... Французы ворвались на Малахов курган,
полуразрушенный страшными бомбардировками последних дней. Сопротивление русских
было отчаянное. Вот как со слов Мак-Магона и других участников дела описывает
отчаянную схватку и резню на Малаховом официальный летописец французской армии:
[455]

«Застигнутые внезапностью нашей атаки русские едва имели
время выйти из этих развалин и собраться. Резервы отдалились и маскировались
позади, как и в предшествующие дни. Русские офицеры, с саблей в руке, первые
примчались на парапеты. Они зовут своих солдат, возбуждают их голосом и жестом,
всего только несколько метров отделяют этих храбрых офицеров от наших солдат,
которые наводняют (курган. — Е. Т. ) со всех сторон.

С секунды на секунду смерть уменьшает эту героическую
группу; они падают один из другим и исчезают под пулями, которые бьют их в
упор, — но ни один из них не оставляет своего места. Осаждающие и осажденные в
одно мгновение смешиваются в страшной свалке, где штык, сдавленный в этой
борьбе грудь с грудью, уже не может проложить дорогу»{11}. Бились прикладами,
камнями, заступами, деревянными обломками от блиндажей. После страшной резни
Малахов остался за войсками Мак-Магона. Таков был первый, но и последний успех
союзников в этот день. Этот успех, как показали последствия, побудил Горчакова
осуществить свое давнишнее намерение и оставить Южную сторону Севастополя. Но в
те ранние минуты штурма, когда Малахов курган был занят, ни Пелисье, ни Боске,
ни Мак-Магон вовсе не думали, что этот успех окажется решающим, и даже не очень
надеялись, что курган удастся удержать.

3

Дело в том, что именно после этого первого удавшегося
приступа союзники и стали терпеть одну за другой кровавые неудачи буквально на
всех прочих бастионах огромной русской оборонительной линии. Эти блестяще
отбитые один за другим шесть новых французских и английских приступов
обыкновенно крайне бегло и скупо упоминались впоследствии в официальных
донесениях и в патриотической историографии Второй империи. Но совершенно
непререкаемым историческим фактом является то, что к концу дня, когда Пелисье
велел прекратить штурм, все севастопольские укрепления, кроме Малахова, прочно
находились в руках его защитников, а земля перед ними была так густо усеяна
трупами французов и англичан, как это не наблюдалось даже в день кровавого
общего поражения союзников 18 июня.

Хрулев находился в каземате Павловской батареи, когда
начался штурм. Он бросился с егерской бригадой 4-й дивизии к Малахову кургану,
по пути послав ординарца к генералу Лысенко, командовавшему резервами, с
приказом немедленно спешить туда же, к Малахову. Но вскоре Хрулев был тяжко
ранен, а за ним выбыл из строя и изувеченный Лысенко.

Тотлебен в спешном порядке вел минную шахту под Малахов
курган, с тем чтобы взорвать Корниловский бастион, когда [456] неприятель
ворвется и займет его. Но к 27 августа мина еще не была заряжена: «К несчастию,
союзники штурмовали Севастополь днем или двумя ранее, чем мы готовы были их
встретить». Даже в самый день приступа в этих минных галереях, шедших от
Малахова к французским траншеям, работало несколько сот человек{12}. После
штурма они все были захвачены в плен. Но главная беда была в том, что, раз
захватив курган фронтовой атакой, французы получили возможность успешно его
оборонять, потому что Малахов был редутом, а не люнетом, — он был со всех
сторон укреплен и огражден глубоким рвом. В штурм 6(18) июня, как сказано в
соответствующем месте, это обстоятельство спасло Малахов, потому что
прорвавшиеся на Корабельную сторону и обошедшие таким образом Малахов с тыла
французы не могли никак в него прорваться. А 27 августа это же именно
обстоятельство погубило Малахов курган: быстро с тыла подошедших русских
резервов было более чем достаточно, чтобы выбить французов, если бы тем удалось
прорваться на курган. Через узкий мост, перекинутый над глубоким рвом,
французам очень удобно было расстреливать убийственным огнем с занятого ими
бастиона всякого, кто пытался вступить на этот мост.

Все это время — от полудня, когда начался общий штурм, до
4-го часа дня — Пелисье получал сведения о повторных штурмах англичан на 3-й
бастион. Неся потери, англичане, добравшись до рва, перебросили мостики и по
приставленным лестницам стали взбираться на бруствер. Сначала они оттеснили
было две роты Владимирского полка, но на них бросились при свежие роты (одна
Селенгинского и две Якутского полков), и после кровопролитной рукопашной схватки
англичане были сброшены в ров. Отсюда они были выбиты несколькими десятками
вызвавшихся на опасное дело охотников. После этого англичане с новой большой
колонной устремились на 3-й бастион — и снова были отбиты. Отдохнув, в третий
раз англичане храбро и стойко пошли на штурм — и опять были отброшены. Не
успели окончиться эти упорные атаки на 3-й бастион, как начались одно за другим
нападения на шесть батарей левого фланга (между батареей Жерве и 3-м
бастионом). Но все эти шесть атак одна за другой были отбиты. В эти часы
русские войска превзошли самих себя.

Атака на 5-й бастион и на находившееся рядом с ней небольшое
укрепление (люнет Белкина) была поддержана колонной около 10 000 человек.
Подольский полк штыками отразил это нападение. Неприятельская колонна, совсем
расстроенная, с тяжкими потерями, бежала. Сейчас же после этого двум
последовательным атакам со стороны французов подвергся редут Шварца — и тут
штурмующие во время первой атаки были [457] перебиты почти полностью (кроме
153, захваченных в плен), а во время второй были отброшены с очень тяжелыми
потерями. И до и после этих штурмов правого фланга русской обороны укрепления
этого фланга подвергались усиленной бомбардировке с моря, со стороны сначала
шести, а к концу боя девяти военных судов неприятеля.

Замечательна была оборона редута Белкина, соседнего с
редутом Шварца. Французы под начальством полковника (Берг ошибочно пишет:
генерала) Трошю в количестве до двух тысяч собрались у обрыва перед спуском в
ров редута. Между тем именно в этом месте Белкин в свое время заложил мину из
четырех гнезд с 16 пудами пороха. Электрический провод соединял мину с редутом.
Мина была взорвана, и французы, потеряв множество людей убитыми и ранеными,
отхлынули назад. Но 200 человек все же бросились в ров и оттуда на бруствер.
Поражаемые огнем редута Белкина и соседнего 5-го бастиона, французы были
разгромлены: 6 офицеров и 78 нижних чинов были взяты Белкиным в плен.

Артиллеристы с других бастионов и батарей левого фланга
продолжали обстреливать Малахов курган, хотя не было возможности таким путем
отнять его у французов. Одним удачным попаданием русской бомбы был взорван ящик
с патронами, и множество французов было перебито или переранено. Но генерал
Мак-Магон (впоследствии маршал и президент Французской республики) потребовал
после этого новых и новых подкреплений и продолжал непоколебимо оставаться на
кургане. Знаменитая легенда говорит, будто бы Мак-Магону велено было в разгаре
боя покинуть курган, и он будто бы ответил: «я тут нахожусь — я тут останусь»
(j’y suis — j’y reste)». Ничего подобного не было и быть не могло:
главнокомандующий Пелисье не только не давал бессмысленного приказа покинуть
Малахов, но послал Мак-Магону в помощь два батальона гвардейских зуавов и один
за другим несколько сильных отрядов гренадер и волонтеров императорской
гвардии, а к концу дня — значительную часть бригады Вимпфена. Пелисье посылал
Мак-Магону гораздо больше войск, чем тот требовал. Пелисье прекрасно понимал
колоссальное значение Малахова кургана и уже отчетливо сознавал свою ошибку
6(18) июня, когда он недостаточно энергично повел атаку на Малахов. Сначала
(вскоре после занятия кургана) у Мак-Магона было 5000 человек, несколько
позднее — около 8 или 10 000 отборного войска с большой артиллерией.

Но Мак-Магону, прочно утвердившемуся на Малаховом, доложили
о странном явлении: обнаружилось, что какие-то русские таинственным способом
проникли на бастион, засели под каменной аркой и оттуда стреляют во французов.
Сначала французы [458] даже не могли сообразить, как потом они рассказывали,
откуда на них сыплются пули. Так как их обстреливали очень усиленно извне, то
им и в голову не приходило, что обстрел идет еще откуда-то, с совсем близкого
расстояния. Это были 30 человек из Модлинского полка с тремя офицерами —
Юньевым, Данильченко и Богдзевичем и двумя кондукторами морской артиллерии —
Духониным и Венецким. Но догадка французов была неправильна. Эта кучка
храбрецов вовсе не проникла на курган извне, — да и как она могла бы
проникнуть, когда горка была в этот день совершенно недоступна? Они просто не
ушли, когда русский гарнизон был вытеснен французским натиском с кургана. Как
только, уже к концу битвы, отчаявшись в возможности выбить французов, русские
батареи и стрелки прекратили стрельбу, — естественно, французы сейчас же открыли
этого своего таинственного «внутреннего врага», потому что кучка модлинцев,
скрывшихся под аркой и за стенкой, продолжала стрелять. Зуавы бросились под
арку — и были подняты на пики. Было ясно, что прямым нападением ничего не
поделаешь, — так удачно эти герои устроились и такой узкий вел к ним ход. Они
находились как раз над пороховым погребом. Когда Мак-Магон это узнал, он отдал
приказ «обложить башню фашинником и зажечь, чтобы выкурить наших, как они
выкуривают арабов»{13}. Пришлось, конечно, Мак-Магону отменить приказ, чтобы не
взлететь всем вместе на воздух. Только обстрел гранатами положил конец этому
фантастическому по своему героизму сопротивлению 30 человек 15-тысячному войску
в недрах прочно занятого неприятелем Малахова кургана.

4

На батарею Жерве французы произвели нападение не с фронта, а
отчасти с левого фланга, отчасти же с тыла. Атаковавшие шли не со стороны линии
французских траншей, а с Малахова кургана, над которым уже развевалось
трехцветное французское знамя. Зуавы, сбежавшие с Малахова кургана и ринувшиеся
на батарею Жерве, заняли только левый фланг батареи, и никакими усилиями
французам не удавалось до самого вечера выбить Казанский полк с правого фланга
батареи. Французское командование послало в помощь зуавам гвардейский стрелковый
батальон, но казанцы не сдвинулись ни на пядь. Мало того: поражаемые и с левого
фланга Жерве и с Малахова кургана убийственным огнем, русские солдаты и офицеры
стали уже переходить к штыковым атакам. Ими овладела такая горячка боя, какую
можно только себе вообразить. «Часто мы рвались в штыки, бросались вперед и
оттесняли передовые толпы [459] французов, — говорит участник боя за батарею
Жерве Вязмитинов. — Мы не отдавали себе отчета в цели наших атак и не
спрашивали себя: был ли вероятен какой-нибудь успех. Мы рвались вперед,
опьяненные пылом боя и забывая, что пытаемся овладеть тем самым местом, с
которого за полчаса перед тем сошли, по невозможности на нем держаться... Для
человека, не отуманенного свалкой, была бы ясна сумасбродность наших порывов, но
мы не думали о том, были ли наши действия целесообразны или бесцельны. Одно
время мы даже порывались, сломив бывших против нас зуавов, ворваться на Малахов
курган, и нам в голову не приходило то, что четырем или пятистам человекам
почти так же невозможно выбить оттуда несколько тысяч французов, как невозможно
сшибить фуражкою Исаакиевский собор». Трупы русских и французов устилали всю
землю: «Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито
кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывавшею землю, образовала
какое-то тесто... буро-красного цвета». Солдаты удивляли даже тех, кто привык к
их героическому поведению. Нужно перечитать литературу воспоминаний о 27
августе, чтобы понять, что в этот страшный день самые отважные офицеры все-таки
еще казались солдатам слишком осторожными. Вот кучка офицеров толкует о своем
безумном, несбыточном предприятии: не попытаться ли все-таки ворваться на
Малахов курган: «В наши слова внимательно вслушивался молодой статный солдат. В
его ясных, красивых глазах светилась жадная готовность следовать за нами на
самое опасное и самое безрассудное предприятие»{14}. Это был Чеснович — лучший
стрелок в полку. На курган не пошли, но через несколько минут Чеснович уже
лежал мертвым.

«Мне случилось быть во многих сражениях, но никогда я не
слышал такого полета пуль, как на последнем штурме Севастополя. Как бы густо ни
летели пули, но обыкновенно слышится некоторая раздельность свиста одной из них
от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипение; казалось, что поток пуль
как бы струится; ощущалось какое-то течение свинца. Мы не могли целить в
французов, занимавших часть нашей батареи, так как ни одного из них не видно
было из-за густого дыма. Мы стреляли в этот дым, стараясь только дать нашим
пулям направление, параллельное земле»{15}, — говорит участник боя Вязмитинов.

«Никто не ожидал и не думал, что в Севастополе загремит
самая могущественная числом и калибром орудий артиллерия, подобной которой
никогда не бывало при обороне крепостей», — признавались союзники во время
бесед с русскими уже по окончании военных действий, перед самым заключением
мира в 1856 г.{16}
И уже в самом начале осады «союзники были изумлены [460] силой верков,
сооруженных Тотлебеном с столь удивительной быстротой, — и надежды их на результаты
действия осадной артиллерии ослабели»{17}.

Масса раненых загромождала все подступы к укреплениям.

Ни при Меншикове, ни при Горчакове врачам не удалось
добиться организации должного ухода за ранеными. Только к концу войны, во
второй половине 1855 г.,
положение улучшилось вследствие настойчивых и энергичных ходатайств и глубоко
продуманных мероприятий Н. И. Пирогова, ставшего во главе организации
военно-санитарной части.

Вот что творилось, по свидетельству Пирогова, весной, как
раз когда шла бомбардировка города и кровопролитная борьба за Селенгинский,
Волынский редуты и за Камчатский люнет: «В одну ночь в апреле 1855 г. я получил приказание
из штаба перевести всех раненых и ампутированных после второй большой
бомбардировки города из Николаевской батареи на Северную сторону... Можно себе
представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле по трое и по
четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними и около них было
насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не
трогаясь, но при малейшем движении и им приходилось попасть в лужи. Больные
дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных знобов; у многих показались
последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать не иначе,
как стоя на коленях в грязи. По 20 и более ампутированных умирало каждый день,
а их было всех до 500 и немногие из них пережили две недели после этой
катастрофы. Было сделано строгое расследование, больных положили на койки,
положили на двойные матрацы, но прошедшего не воротить и страшная смертность
продолжалась еще недели две после»{18}.

И заметим, к слову, что даже при этих отчаянных условиях
великому русскому хирургу и организатору удалось провести счастливое новшество
— создание специальных, прежде неизвестных, летних помещений: «Мы в этом
отношении опередили Европу. Только теперь мы начинаем находить себе
подражателей (в берлинском госпитале и др.){19}.

5

Шесть отчаянных приступов французов и англичан буквально на
всех пунктах при громадной оборонительной линии были отбиты русскими с
огромными потерями для неприятеля. Генерал Риве, начальник штаба 1-го
французского корпуса, был убит; генерал Бретон был убит сейчас же после Риве;
знаменитый генерал Боске тяжело ранен, генерал Мароль убит картечью, [461] и
его тело было не скоро разыскано под грудой трупов французских солдат; генерал
Сен-Поль, сделавший отчаянную попытку снова броситься на батарею Жерве и
ближайшие к Малахову кургану укрепления, пал при полном крушении своей попытки.
Со всех сторон к Пелисье мчались гонцы с известиями о новых и новых потерях.
Полковник Корнюлье, одна из надежд французской армии, был убит вместе со всеми
почти офицерами батальона гвардейских егерей, которым он командовал. Остатки
полуразгромленного батальона были отброшены нашими войсками. Генерал Понтеве,
один из лучших, какими располагал Пелисье, пал под русской картечью, пытаясь
собрать и привести в порядок для нового штурма свою расстроенную часть.

Англичанам по общей диспозиции штурма было поручено овладеть
3-м бастионом, тем страшным «Большим Реданом», перед которым они так долго,
месяцами стояли и взять который неудачно пытались (с тяжелыми жертвами) 18
июня. Теперь им нужно было пробежать 200 метров, чтобы взобраться на парапет
укрепления. Со страшными потерями (ров был просто засыпан трупами, лежавшими в
несколько рядов) англичанам удалось добраться до парапета, но тут они были
встречены, по единодушным показаниям, «ураганом огня», и после длившихся целый
час усилий английские войска были отброшены русским огнем обратно, и их остатки
спаслись в своем лагере, потеряв при отступлении много новых жертв, потому что
им пришлось пробежать обратно те же 200 метров, спотыкаясь о бесчисленные трупы
ранее павших товарищей.

Генерал Симпсон, английский главнокомандующий, знал, что
Пелисье в эти самые часы предпринимает в целом ряде пунктов новые и новые
атаки, чтобы, невзирая на первые неудачи этого дня, все-таки выбить русских.
Потому ли, что французские повторные атаки решительно всюду терпели неудачу,
или по иным соображениям, но Симпсон решил нового приступа сейчас не делать. Он
счел за лучшее (как он писал в своем докладе военному министру в Лондон 9
сентября) отложить новую попытку овладения «Большим Реданом» на следующий день,
т. е. на 8 сентября. В этот момент, — что бы ни говорили и ни писали
впоследствии французские и английские историки, — не только Симпсон, но и сам
генерал Пелисье вовсе еще не был уверен в конечном успехе дня. Ведь в руках
штурмующих оставался пока только Малахов курган, и никто не знал, во-первых,
останется ли Малахов курган до конца дня в руках Мак-Магона и его бригады или
русские выбьют их оттуда, а во-вторых (это точно известно), Пелисье не был
уверен в том, что Горчаков отдаст приказ об отступлении русской армии на
Северную сторону, если даже Малахов останется за французами. [462] Доклад
Симпсона военному министру — одно из многочисленных документальных
доказательств, что в неприятельском лагере еще в середине дня 8 сентября
считали несомненным, что сражение будет продолжаться и на другой день. Когда
уже в 5-м часу дня русские орудия своим огнем взорвали французскую батарею из
шести орудий, склад и снаряды этой батареи, стоявшей на куртине около Малахова
кургана, то эффект от этого взрыва был колоссальный: французы не сразу
удостоверились, что эта катастрофа не заставит их бросить Малахов курган. По
рядам штурмующих пронесся слух, что русские сейчас взорвут минами курган. Взрыв
причинил тяжелые потери дивизии Ламотружа. Сам генерал Ламотруж был найден
изувеченным под трупами своих солдат и обломками батарейных орудий.

Буквально все бастионы и отдельные батареи подверглись
приступу в этот день, но все атаки были отбиты. Когда русские отбили 2-й
бастион, то французы потеряли при этом до полутораста человек убитыми, ранеными
и пленными, в том числе 29 штаб- и обер-офицеров{20}. Новые и новые атаки
принесли французам новые и тяжкие потери. На 2-м бастионе были убиты и два
генерала (из лучших во французской армии) — Мароль и Понтеве. Тяжелые и
бесполезные жертвы понес неприятель при повторных попытках овладеть и другими
бастионами.

Но выбить французов из Малахова кургана не удавалось.
Храбрец Хрулев пошел выручать курган очень скоро после того, как курган был
занят. Ему и идущим за ним егерям удалось переколоть несколько сот французов на
подступах к Малахову кургану. Он домчался до горжи — единственного узкого
прохода в три сажени шириной на Малахов и замедлил движение: горжа почти в
человеческий рост была завалена трупами русских и французов и жестоко
обстреливалась со всех сторон французскими орудиями. В этот момент пуля ранила
Хрулева, оторвав у него палец. Прижимая другой руной рану, Хрулев двинулся
дальше, но тотчас же упал, контуженный гранатой. Когда Хрулев выбыл из строя,
команда перешла через некоторое время к генералу Юферову, который решил
штурмовать горжу и прорваться на курган. Вызвали охотников: их оказалось
столько, что Юферов нашел возможным разделить их на два отряда и дать им два
задания для одновременного выполнения. Над одними начальство было вручено
ротмистру Воейкову, над другими — капитану Ильинскому. Воейков должен был
напасть на горжу с одной стороны, а Ильинский — с другой. Но не успел Ильинский
доехать до места назначения, откуда должен был начать дело, как узнал, что убит
генерал Юферов. А спустя несколько минут пал и Воейков. «У горжи обрадовался
чистый бруствер из мертвых тел», —говорит очевидец. Губить дальше солдат было
абсолютно бесполезно. Генерал Лысенко, принявший [463] команду после гибели
Юферова, уже не возобновлял его попытку. Впрочем, командовать ему пришлось недолго:
он упал, тяжело раненный.

Горчаков решился. Он дал приказ взорвать укрепления и склады
и оставить Южную сторону Севастополя.

Уже садилось солнце, когда вдруг генерал Пелисье получил
донесение с французского фрегата, наблюдавшего за Севастополем с моря: русские
войска проходят через мост на Северную сторону. И очень скоро после этого
сообщения один за другим начались оглушительные взрывы на всех русских
укреплениях. Эти взрывы производили сами русские войска. Тогда — и только тогда
— Пелисье понял, что Горчаков решил оставить город. Для французов это явилось в
тот момент неожиданностью.

Не следует забывать, что у главнокомандующего французской
армии почти до самого вечера и не могло быть особенно победоносного настроения.
Он, правда, еще не знал тогда, что эти 4½ часа стоили французской армии (даже
по явно неверной, сильно преуменьшающей потери официальной оценке) 7550 жертв,
в том числе пяти убитых и десяти раненых генералов. Но что жертвы огромны, что
лучший из французских генералов Боске тяжело ранен и что самые дельные полковые
командиры перебиты, — это он уже к 5 часам дня знал очень хорошо. И однако
вовсе не это озабочивало и приводило в нервное состояние генерала Пелисье.
Раздражен и смущен он был в эти предвечерние часы другим. Ведь когда в
позднейших телеграммах говорилось, что «шесть приступов было отбито и только
Малахов курган остался за французами», то читатели понимали дело так: после
шести неудачных приступов французы произвели седьмой, удачный, и взяли наконец
Малахов курган. А Пелисье к 5 часам этого дня видел пока все события совсем в
ином свете: он знал, что именно только первый приступ и удался, что все
последующие  приступы были победоносно
отражены русскими и что он сам и его английский коллега Симпсон прекратили
битву, успокаивая себя и свои штабы тем, что завтра можно будет продолжать. Да
и прочность положения Мак-Магона на Малаховом кургане представлялась весьма
сомнительной. Когда произошел упомянутый выше страшный взрыв, уничтоживший
французскую батарею, стоявшую около Малахова кургана, то ведь паника овладела
вовсе не только рядовыми французской армии, в первый момент подумавшими, что
русские взорвали Малаховский бастион: испуган был и сам Пелисье, редко в
течение своей долгой боевой жизни пугавшийся. Упорно держалось в армии
союзников предание, будто именно в этот момент Пелисье послал было Мак-Магону
предложение эвакуировать Малахов курган и будто именно тогда Мак-Магон произнес
свою историческую фразу: «я тут нахожусь — я тут останусь [464] (j’y suis — j’y
reste)». И этому преданию все верили во Франции, хотя в официальные отчеты о
событиях 3 сентября, конечно, из всех этих сомнений и колебаний ничего не
попало и, как уже замечено мною в другом месте, Пелисье и не думал посылать
подобный приказ.

Но вот по французским траншеям пронесся (еще до того как
Пелисье получил определенное донесение) первый слух, неожиданный настолько, что
ему не сразу поверили: русские переходят через длинный мост на Северную
сторону.Последним ушел из Севастополя прославившийся многими подвигами генерал
Хрущев в сопровождении капитана Воробьева. Неприятель два дня не решался
вступить в город. Только на Корабельной виднелись отдельные небольшие группы
французских солдат. Лишь 29 августа (10 сентября) неприятель занял Южную
сторону.